ПУБЛИКАЦИИ / Статьи / Ю.А. Новиков. (Вильнюс, Литва). Сказитель и эпический текст (из текстологических наблюдений над былинами из Сборника Кирши Данилова).

"Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым" занимают в русском эпосоведении примерно такое же место, как "Слово о полку Игореве" в медиевистике. Созданная примерно в 40–х годах XVIII века на Урале, эта рукописная книга (точнее, ее копия) попала в поле зрения ученых лишь в начале следующего столетия; двести лет назад, в 1804 г. вышло ее первое, а в 1818 г. – второе издание. Вскоре рукопись затерялась и вторично была обнаружена в самом конце XIX века, однако без первого листа, на котором, по свидетельствам очевидцев, значилось имя Кирши Данилова. Долгое время Сборник оставался не только первым, но и единственным крупным собранием русских эпических песен, включающим 26 классических былинных сюжетов и 45 произведений других жанров – исторических песен, баллад, духовных стихов, эпических скоморошин и пародий, несколько лирических песен.

Как и "Слово о полку Игореве", уральский сборник вот уже два столетия остается предметом интенсивных научных дискуссий. Не затихают споры о месте и обстоятельствах его создания и копирования, о судьбе рукописей, о степени традиционности входящих в него произведений, об их связи с искусством скоморохов. Самые жаркие дискуссии разгораются вокруг таинственной фигуры Кирши Данилова. Кем он был – "вольным казаком", бродячим артистом или рабочим одного из демидовских заводов; собирателем или составителем Сборника, народным певцом, записавшим свой репертуар? Да и существовал ли вообще человек с таким именем, имел ли он отношение к Сборнику? За последние десятилетия благодаря усилиям уральских историков, краеведов, фольклористов из разных городов России картина постепенно проясняется. Особенно много сделали для этого петербургские ученые А.А. Горелов, Б.Н. Путилов, А.П. Евгеньева. В частности, А.А. Горелов в серии своих работ не только систематизировал многочисленные наблюдения предшественников, но и существенно расширил реестр содержательных, стилевых и языковых схождений между подавляющим большинством текстов Сборника. Благодаря этому “Древние российские стихотворения” предстают как единое художественное целое, появляется все больше оснований считать их творчеством одного сказителя, отличавшегося оригинальной исполнительской манерой [Горелов-1974; Горелов-2000 и др.]. Новонайденные документы подтверждают, что Кирша Данилов – реальное лицо; по ремеслу – кричный мастер на литейном заводе, по призванию – поэт, эпический певец высочайшего класса. Однако многие вопросы еще ждут своих исследователей, к тому же наиболее упорные скептики не желают сдавать своих позиций. В данной статье мы попытаемся на основе сопоставительного анализа былинных текстов из Сборника Кирши Данилова с записями из других регионов России рассмотреть некоторые проблемы в контексте общерусской традиции. Произведения смежных жанров будут привлекаться лишь для усиления аргументации, выявления некоторых тенденций, общих для всего состава Сборника.

1. О СОЗДАТЕЛЯХ РУКОПИСНОЙ КОПИИ СБОРНИКА

Лингвисты и графологи установили, что дошедшая до нас рукопись “Древних российских стихотворений” представляет собой не книгу, скомпонованную на основе разных источников, и тем более не непосредственную запись эпических текстов. Это – довольно точная копия более ранней, скорее всего – первоначальной рукописи Сборника, выполненная пятью переписчиками, работавшими совместно. "Смена почерка часто происходит посередине листа, даже посредине фразы", что свидетельствует о том, что писцы передавали оригинал из рук в руки [Евгеньева А.П. – КД, 416–417]. Часть нотных строк и все заглавия произведений вписаны пятым почерком.

Тщательно сличив заглавия с фольклорными текстами, А.А. Горелов выдвинул и обстоятельно аргументировал предположение о том, что в оригинале заглавий не было: "Названия песен были продиктованы неизвестным, но достаточно властным, если не бесцеремонным, лицом только при создании последней копии текста книги" [КД 2000: 409]. Ключевой тезис исследователя можно подкрепить и дополнить новыми фактами.

Из опыта собирательской работы известно, что народные певцы и рассказчики довольно редко дают названия своим произведениям. В уральском же сборнике озаглавлены все тексты, включая и фрагментарные. В одних случаях просто обозначена основная тема повествования (О женитьбе князя Владимира, Первая поездка Ильи Муромца в Киев, Поход селенгинским казакам и т.п.), в других в заглавие вынесены имена главных героев (Дюк Степанович, Алеша Попович, Михаила Скопин и др.), в третьих функцию названия выполняет одна из начальных фраз эпической песни (Три года Добрынюшка стольничал, На литовском рубиже, Князь Роман жену терял и др.). Заглавия такого рода нередко давали своим произведениям и севернорусские сказители. Но в Сборнике есть немало заглавий, которые трудно представить в устах народного певца (Василий Буслаев молиться ездил, Добрыня чудь покорил, Садков корабль стал на море, Илья ездил с Добрынею, Ермак взял Сибирь, Никите Романовичу дано село Преображенское, Добрыня купался – Змей унес). Во-первых, в текстах нет таких обобщающих по характеру фраз (в песне о Ермаке, например, о покорении Сибири сказано иначе: татарскую силу под мою [Ивана Грозного] власть покорил; татар <...> стал <...> под власть государеву покоряти (№ 14). Во-вторых, некоторые названия явно не согласуются с содержанием эпических песен. Так, Никите Романовичу не дано село Преображенское, а дарована царем грамата тарханная (то есть охранная, подтверждающая определенные льготы; в данном случае преступники могли укрываться в селе Преображенском от суда – и там быть им не в вuдоче – № 45). Добрыню Никитича унесла во пещеры белокаменны третья струя быстрой и сердитой Израй-реки, а не Змей (№ 48); исполнитель не мог допустить такую оплошность. Нетрадиционными представляются и названия текстов №№ 25 и 69 – Калин-царь и О станишниках или разбойниках (сюжет "Илья Муромец и разбойники"). Сказители лишь в исключительных случаях называли былины именем эпического противника.1 Отрывок из старины о Суровце-Суздальце (№ 58) озаглавлен первой строкой запева Высота ли, высота поднебесная, которая ничего не говорит о содержании произведения. Народные певцы обычно довольно точно обозначают даже фрагментарные и дефектные тексты [см., например: БП, №№ 110, 194, 246, 249 и др.].

Особый интерес представляет пародийная песня-скоморошина № 42, озаглавленная Благословите, братцы, про старину сказать (здесь и далее подчеркнуто нами – Ю.Н.). В первом стихе текста предлог про отсутствует; А.А. Горелов интерпетировал это как своеобразную "полемику" заголовщика с текстом" [КД-2000, 411]. В рукописи Сборника не только не обозначены ударения, но и практически нет знаков препинания, что затрудняет правильное ее прочтение. Человек, придумавший заголовок, явно не знал народного термина ст?рина, прочитал его как старин? и был уверен, что исправляет допущенную предшественником неточность. В этом мнении его могли укрепить последующие строки песни, в которых употреблено несколько однокорневых слов:

Благословите, братцы, ст?рину сказать,

Как бы ст?рину стародавную.

Как бы в стары годы, прежния,

Во те времена первоначальныя...

А для Кирши Данилова, как и для эпических певцов XIX-XX столетий, ст?рина – привычное название былин и примыкающих к ним произведений смежных жанров. Ст?рины именно сказывают – отсюда и другой народный термин – "сказитель". А вот слово старин? в его современном значении в лексиконе исполнителя отсутствует.

Изложенные выше наблюдения свидетельствуют о том, что Кирша Данилов не имел никакого отношения к заглавиям своих произведений. Косвенным доказательством этого может служить еще один факт. В копии песни об Иване Грозном (№ 45), отправленной П.А. Демидовым известному историку Г.Ф. Миллеру в 1768 году, есть нотные строки, но заглавие, по-видимому, отсутствует; во всяком случае, чрезвычайно скрупулезный текстолог А.П. Евгеньева о нем не упоминает [КД, 418].2

Некоторые особенности рукописи Сборника позволяют уточнить выводы А.А. Горелова. В примечаниях Б.Н. Путилова к воспроизведенной с помощью типографского набора рукописи [КД, 226–358] мы насчитали без малого 500 исправлений в словесных текстах (немногочисленные поправки есть и в нотных строчках). Попытаемся проанализировать, как и что исправляли переписчики, чтобы составить хотя бы приблизительное представление о мотивах этих изменений, об отношении копировщиков к оригиналу.

По внешнему виду текстовые исправления можно разделить на несколько групп. К первой относятся исправления поверх ранее написанных букв, очертания поправок не всегда ясно просматриваются (многие свои пометки Б.Н. Путилов сопроводил словами "кажется", "по-видимому"). Вторая группа – приписки над строкой или на полях; третья – записи по подскобленному или удаление таким же способом одной или нескольких букв. Четвертая группа – вписывание слов в заранее оставленные промежутки, пятая – вычеркивание отдельных слов и словосочетаний.

Обилие и характер поправок позволяют думать, что копия тщательно сверялась с оригиналом, причем неоднократно и не одним человеком. Делали это прежде всего сами переписчики, в процессе работы заметив допущенные неточности. Скорее всего, именно им принадлежат исправления поверх ранее написанного текста, по подскобленному, а также записи над строчками и на полях, сделанные теми же чернилами и тем же почерком. Наверняка они практиковали и нечто вроде предварительной корректуры – в пользу этого говорят исправления, сделанные той же рукой, но разными чернилами, то есть в другое время. Переписчики работали на редкость добросовестно и аккуратно – видимо, они получили от владельцев рукописи (потомков знаменитого уральского заводчика Акинфия Никитича Демидова) строжайшее указание скопировать ее с максимально возможной точностью. Если им попадались незнакомые или неразборчиво написанные слова, они оставляли пробелы и продолжали копирование; пропущенные слова вписывались позднее, нередко другими чернилами и другим почерком – быть может, после коллективного обсуждения. Чаще всего затруднения вызывали некоторые областные слова и архаичные словосочетания (туреи рог меду сладкова в полтретья ведра [КД, 252 (примечание 3)], грабят бусы-галеры [КД, 274 (4)]), тюркоязыные имена (девица Урзамовна [КД, 257 (1)]). По иронии судьбы копировщик едва не исказил и имя создателя уральского сборника. Оно использовано в одной из балагурных песен:

А и не жаль мне-ка битова, грабленова,

А и тово ли Ивана Сутырина,

Только жаль доброва молодца похмельнова,

А и того ли Кирилы Даниловича... (№ 38).

В имени молодца похмельнова "сначала вместо л было написано р" – получилось Кириры [КД, 316 (1)]; вероятно, имя Кирши Данилова переписчику ничего не говорило.

Большинство ошибок и неточностей сопряжено с трудоемкостью работы по копированию. В дошедшей до нас рукописи эпические песни не разбиты на стихи; предлоги, союзы и частицы написаны слитно со следующими за ними словами; отсутствуют точки и прописные буквы (кроме самого первого слова очередного произведения). Все это затрудняет членение текста на предложения, "опознание" имен собственных. Видимо, примерно так же выглядел и оригинал Сборника. К тому же канцеляристы с демидовских заводов вряд ли были знатоками народной поэзии, тонкостей фольклорной лексики и стилистики. Порой это приводило к курьезным ошибкам. Так, имя воеводы Михайла Скопина сначала было прочитано как глагольная форма – скопил [КД, 305 (2)], а епанечька белая (от слова "епанча") – как епанченка [КД, 254 (11)]. Наконец, на качестве копирования сказывалась усталость от монотонной работы. Только этим можно объяснить обилие механических описок (о рыру землю вместо о сыру землю [КД, 334 (16)], бата вместо брата [КД, 248 (4)], бобра коня вместо добра коня [КД, 278 (8)] и др. К чести переписчиков почти все оплошности такого рода они своевременно выявили и устранили. Но некоторые алогизмы, оставшиеся незамеченными, видимо, лежат на их совести. Добиваясь от матери благословения на поездку в Иерусалим, Василий Буслаевич как вьюн, около ее убивается – должно быть увивается (№ 19, стих 27). Заступаясь перед царицей за русского борца, победившего и опозорившего ее брата, черкашенина Мастрюка Темрюковича, Иван Грозный говорит, что если бы даже Потанька ему голову сломил, да любил бы я, пожаловал (№ 5, стихи 335-336). В художественном арсенале Кирши Данилова есть эпический стереотип княжеской милости: Д? люби я молодца пожалую (№№ 20, 22, 23). Впрочем, некоторые ошибки могут восходить и к оригиналу – его ведь тоже составляли демидовские писцы. В нашей рукописи в исторической песне о битве с крымскими татарами (№ 31) пять раз правильно употреблено слово хан; в 93-м стихе буква н исправлена на м, а в 115-м стихе сразу написано слово хам. Возможно, писец автоматически исправлял эту несуразность своего предшественника и лишь в конце текста заметил, что он отступает от оригинала.

Довольно пестрая картина вырисовывается при анализе эффективности внесенных в рукопись изменений. Как уже отмечалось, значительная их часть связана с исправлением допущенных описок. Иногда устранялись логические неувязки. Так, в былине "Козарин" (№ 22) пропуск одной буквы мог привести к искажению смысла повествования: богатырь-всадник а идет ко городу Киеву, в исправленном варианте – а и едет ко городу Киеву [КД, 284 (3)]. Значительную часть составляют также поправки, позволяющие сохранить былинную фразеологию, восстановить эпические повторы, стихотворный строй произведений, народное звучание некоторых слов. Море всколыблетца исправлено на море восколыблетца [КД, 346 (17)]; от грознава короля – на от грозна короля [КД, 263 (4)] и др. В шести случаях восстановлены повторяющиеся предлоги – одна из наиболее характерных примет эпического стиля: на службу на царскую [КД, 338 (3)], во гридню во светлую [КД, 342 (7)] и т. п.; иногда это делал обладатель другого почерка. В нескольких строках вписаны отсутствовавшие ранее иницильные частицы, удельный вес которых в уральском сборнике сравнительно невысок (косвенный показатель записи текстов не с пения, а под диктовку). Стихи А и хочет Дуная живьем стравить // Теми кобелями меделянскими Б.Н. Путилов сопроводил примечанием: "а приписано другими чернилами" [КД, 252 (4)]. Особенно часто дописанные слова позволяли восстанавливать так называемые подхваты – повторения второй части предыдущего стиха в начале следующего.

Пришли оне к самому Христу,

К самому Христу – царю небесному [КД, 344 (2)].

При копировании текстов, не разбитых на стихи, пропустить повторы такого типа особенно легко – у переписчика порой создается ложное впечатление, что он уже зафиксировал эту фразу.

Следует еще раз подчеркнуть, что восстановление переписчиками подлинной художественной ткани эпических песен было не результатом хорошего знания особенностей их поэтики или целенаправленной стилизацией. В подобных случаях вмешательство в фольклорные тексты обычно проявляется в чрезмерной их унификации, избыточном единообразии повторяющихся мотивов и деталей. (Не избежал этого даже великий Лев Толстой в своих обработках русских былин.) Копировщики уральского сборника прежде всего ориентировались на оригинал. А Кирша Данилов, как и лучшие сказители более позднего времени, не любил затверженных формул; эпические стереотипы он повторял не буквально, а с незначительными вариациями на уровне "вибрации текста". В Сборнике можно найти сотни примеров, иллюстрирующих этот тезис; есть они и в тех фрагментах, которые подверглись исправлениям. Копировщик вписал первую букву е, чтобы получилась фраза к царю пред очи перед ево, хотя пятью строками выше в той же формуле остался буквальный повтор слова пред [КД, 323 (8)]. В былине об Алеше Поповиче перед словом дорожная одна или две буквы выскоблены – получилось словосочетание шелепуга дорожная, а чуть выше сохранена шелепуга подорожная [КД, 278 (5)]. Ориентация на текст оригинала здесь очевидна.

Не исключено, что писцы проверяли даже свои собственные исправления. В былине "Дюк Степанович" (№ 3) в написанном над строкой слове цена была допущена ошибка; "з исправли на ц другими чернилами" [КД, 232 (4)]. Судя по всему, работа переписчиков оценивалась весьма придирчиво. Два листа, скопированные обладателем четвертого почерка, были "забракованы" (но не уничтожены) и переписаны заново другим человеком. При таком бережном, беспрецедентном для XVIII столетия отношении переписчиков к фольклорным текстам о каком-либо сознательном их редактировании говорить не приходится.

Однако в рукописи есть несколько случаев правки, сам характер которой допускает мысль о возможном стороннем вмешательстве в текст оригинала. Связаны они с вычеркиванием целых фраз или радикальным перекраиванием отдельных стихов в двух произведениях. В былине о сорока каликах (№ 24) строка А сидеть бы наедине во спальне с ней переделана на А сидеть бы наедине со кнегинею [КД, 291 (8)]; Белые рученки исприложены – на Руки белые приложены [КД, 290 (3)]. В обоих случаях, по мнению Б.Н. Путилова, исправления внесены "другим, более новым почерком". А в исторической песне о Борисе Шереметеве (№ 41) полностью вычеркнуты два стиха:

Во славном городе в Орешке,

По нынешнему званию Шлюшенбурха [КД, 318 (2)],

Велел ему маэора голову отляпать [КД, 319 (8)].

Надо отдать должное предполагаемому редактору – он, безусловно, обладал эстетическим чутьем, предложил вполне приемлемые варианты былинных стихов, а в исторической песне сократил именно те строки, которые не вполне гармонируют с традиционным эпическим стилем.

Ни в одном другом тексте Сборника столь существенных изменений мы не обнаружили. Обращает на себя внимание, что в обеих песнях редактор действовал смело и решительно, вычеркивая и исправляя целые строки без подскабливания, к которому прибегали переписчики в других произведениях. Создается впечатление, что этот человек занимал в обществе куда более высокое положение, нежели канцеляристы-копировщики; быть может, руководил всей работой по переписыванию Сборника. Не является ли он тем самым "достаточно властным, если не бесцеремонным, лицом", которое, по мнению А.А. Горелова, продиктовало названия песен?

В принципе такая постановка вопроса вполне допустима, но нам представляется перспективной и другая версия. Заглавия (по поручению хозяина рукописи или его полномочного представителя) мог сочинить тот человек, который вписал их в Сборник – обладатель пятого почерка. Дело в том, что во время копирования эпических песен он вряд ли мог хорошо ознакомиться с их содержанием. Его рукой полностью переписана только одна страница и небольшие фрагменты на других листах – немногим более двух процентов общего объема рукописи [А.П. Евгеньева – КД, 418]. А работая над заглавиями, писец, видимо, недостаточно вчитывался в конкретные тексты.

Именно этим можно объяснить искажения имен собственных (старец Игримищо вместо Игренища, Потук Михайла Иванович вместо Потока, Михаила Казаринов вместо Казаренина / Казарина и др.), рассмотренные выше смысловые расхождения с текстами ряда песен, несовпадения в грамматическом и фонетическом оформлении слов. [Подробнее см.: А.А. Горелов – КД-2000, 410]. С особенностями родного говора переписчика правомерно связывать тенденцию к усилению аканья в заглавиях ([Про] Саловья Будимеровича – в тексте последовательно Соловей Будимерович, Под Канатопом под городом – в тексте Конотоп и др.).3

Косвенным аргументом в пользу выдвинутой гипотезы об авторе заглавий могут служить разночтения в названиях двух произведений и их текстах. № 17 озаглавлен "Гардеи Блудович", хотя в самой былине используется только имя "Горден". Но первоначально при первом упоминании главного героя форма его имени в тексте была иной – "Гордеи" [КД, 269 (1)]; исправление внесено другими чернилами – то есть не во время копирования. Поэтому вполне вероятно, что изменение имени в заглавии было "спровоцировано" самим текстом, но еще до его окончательной проверки. (Об усиленном аканье пятого переписчика говорилось выше.) Видимо, по той же причине возникли расхождения между былиной № 58 и ее заглавием – Высота ли, высота поднебесная. Остроумная версия А.А. Горелова, считающего эту формулу "воспоминанием" о тексте № 1, в котором использован тот же запев, выглядит заманчиво, но не очень убедительно. Переписчику не было нужды вспоминать былину, открывающую Сборник (тем более, что не он ее копировал) – перед ним несколькими сантиметрами ниже был первый стих произведения, которое надо озаглавить. В окончательном варианте он выглядит так: Высока ли высота поднебесная. Однако и здесь было исправление – "кали написано по подскобленному" [КД, 341 (1)]; на месте слова высока, скорее всего, было слово высота. Таким образом, если допустить, что названия эпических песен вписывались в Сборник до окончательной правки их текстов, то в обоих случаях заголовщик почти неукоснительно следовал оригиналу. На наш взгляд, подобное допущение органично вписывается в историю создания рукописи.

Особого комментария требует последний текст – 11 начальных стихов исторической песни (№ 71). Он озаглавлен О Стеньке Разине, хотя в дошедшем до нас фрагменте имя героя отсутствует. Откуда же его взял переписчик? А.П. Евгеньева обратила внимание на то, что “последний лист самой рукописи потерт и загрязнен. <…> 1-й лист рукописи заметно чище последнего” [КД, 414], и предложила убедительное толкование этих фактов: рукопись первоначально была без переплета, ее открывал позднее утраченный титульный лист с именем Кирши Данилова. Но судя по всему, потерян был не только первый лист, но и окончание рукописи, причем произошло это вскоре после ее копирования. Видимо, на это довольно прозрачно намекал Б.Н. Путилов в комментарии к данному тексту: “Сохранилось только начало песни, остальных листов в рукописи нет” [КД, 460]. Утрату последних листов рукописи предполагает и А.А. Горелов [КД-2000, 427]. Если принять такую версию, то все становится на свои места. Переписчик, придумывавший заглавия, располагал полным текстом последней песни, знал, кому она посвящена; он использовал разговорно-бытовую форму имени героя – Стенька, а не Степан. Изношенность дошедшего до нас последнего листа непереплетенной рукописи свидетельствует о том, что ею довольно активно пользовались еще до того, как Сборник попал в поле зрения ученых.

2. БЫЛИНЫ ИЗ СБОРНИКА КИРШИ ДАНИЛОВА

В КОНТЕКСТЕ СЕВЕРНОРУССКОЙ ТРАДИЦИИ

В богатейшей научной литературе об эпических песнях из “Древних российских стихотворений” региональный аспект использован далеко не в полной мере. Хотя в сопоставлениях с записями из других районов нет недостатка, как правило, они носят несистемный характер и нередко дублируют друг друга. Попытаемся полнее выявить возможные генетические связи былин из уральского сборника с версиями и редакциями сюжетов, характерными для разных регионов Русского Севера, Алтая и Восточной Сибири и в этой связи предложить некоторые коррективы в истолкование ряда оригинальных эпизодов, мотивов и деталей. Следует подчеркнуть, что исследования такого рода требуют предельной осмотрительности, поскольку причиной многих параллелей и перекличек может быть книжное влияние. Сборник КД оказал огромное влияние на устную традицию. В той или иной степени с ним связано более трети из 350 зависимых от книги былинных текстов [Указатель]4. А ведь в нем представлена только половина сюжетного состава русского эпоса, к тому же слабые в художественном отношении тексты ("Дюк", "Козарин", "Илья Муромец и Сокольник" и др.) практически не получали выхода в массовые издания.

Вот уже почти два столетия повышенное внимание эпосоведов привлекает былина Алеша Попович и Тугарин (№ 20), в которой объединены две версии сюжета ("Алеша освобождает Киев от Тугарина" и "Переодетый каликой Алеша убивает Тугарина"). Неоднократно высказывалась мысль о механическом соединении двух самостоятельных эпических песен, что привело к явному алогизму – богатырь дважды убивает одного и того же противника. Наиболее категорично высказались по этому поводу Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий, считающие, что данный текст составлен сводчиком, который "имел перед собой две различные записи от уроженцев разных мест" и не только объединил их в одно произведение, но и дополнил перенесениями из других былин, эпизодами собственного сочинения, не имеющими аналогов в других записях [ДиА, 404-405]. При всей своей внешней убедительности эта интерпретация текста представляется не совсем корректной.

Некоторые мотивы и подробности, трактуемые как новации сводчика, изредка фиксировались в других регионах, что свидетельствует в пользу их традицинности. Выезд богатыря и его спутника из Ростова изображен во всех трех пинежских вариантах этой былины (Григ., №№ 43, 50, 212) и в мезенской старине “Алеша Попович и Илья Муромец” (Тих.-Мил., № 31); к Ростову приурочено действие в алтайской былине об освобождении Алешей своей сестры-полонянки (Гул., № 31). Вряд ли во всех этих случаях исполнители исходили "из родословной Алеши Поповича". Нет достаточных оснований считать перенесением из "Молодости Чурилы" "эпизод, где княгиня Апраксеевна порезала руку, заглядевшись на Тугарина". В былине о молодости Чурилы из Сборника КД (№ 18) этот мотив отсутствует (не ясно, в чем комментаторы усмотрели здесь "намек на сходную ситуацию"), а вот в мезенской старине об Алеше и Тугарине он имеется (Григ., № 334). Ни в одном другом варианте герой не бьется с Тугарином о велик заклад, но мотив поручительства, обычно сопутствующий закладу, фигурирует в записях с Колымы и Индигирки (РЭПС, №№ 23, 24; Тих.-Мил., № 29). Поэтому не обязательно видеть в этом эпизоде перенесение из сюжета "Иван Гостиный сын".

Следует подчеркнуть, что повторение стереотипных формул (причем повторение не буквальное, а с незначительными вариациями) – характерная особенность уральского сборника (см., например, стихи 10 и 60, 164 и 173, 166 и 175, 200 и 212 в "Илье и Калине" – № 25). Самый показательный пример (и одновременно веский аргумент против тезиса об активном вторжении в тексты предполагаемого "сводчика") – непреднамеренное повторение эпизода с человеческим черепом в былине "Поездка Василия Буслаева в Иерусалим" (№ 19, ст. 85-105 и 238-267). Только исполнитель мог, случайно спутав очередность эпизодов, повторить описание не дословно, а с незначительными изменениями на уровне "вибрации текста" (термин К.В. Чистова).5 Сознательное стремление составителя-"сводчика" к единству эпического стиля практически исключено. Для этого ему надо было на полтора-два столетия опередить свое время, предвосхитить не только научные идеи А.Ф. Гильфердинга (1871 г.) и П.Д. Ухова (1956 г.), но и принципиально важные коррективы Б.Н. Путилова (1966), первым обратившего внимание на относительную стабильность былинных "общих мест". В донаучную эпоху трудно себе представить столь бережное и безупречно выверенное обращение с художественной тканью фольклорных произведений, на фоне которого неудачное соединение двух версий "Алеши и Тугарина" выглядит непростительным промахом. Поэтому нельзя исключать, что сделал это не "сводчик", а сам исполнитель, которому не было нужды задумываться над тонкостями былинной поэтики – они органично присущи его сказительскому стилю.

Наличие в репертуаре эпического певца разных версий или редакций одного сюжета – явление редкое, но отнюдь не исключительное; собиратели неоднократно сталкивались с фактами такого рода. От Т. Рябинина записаны две версии "Михайла Потыка" (Рыбн., № № 11 и 12) и "Ильи и Калина" (Рыбн., № 7 и Гильф., № 75); от А. Крюковой – две редакции "Козарина" (Марк., №№ 16 и 17 – оба варианта свободны от книжного влияния); от Ф. Конашкова – две редакции "Чурилы и Катерины" (Сок.-Чич., № 89 и Конашков, № 17) и т.д. По свидетельству А.Д. Григорьева, мезенская сказительница Д. Потрухова "слыхала и ранее знала "Поездку Алеши Поповича с Екимом Ивановичем в Киев" (Григ., III, 129), то есть другую версию сюжета, отличающуюся от зафиксированной собирателем (№ 334). Подобные тексты записывались и в ходе одной экспедиционной поездки, и в разное время, причем во втором случае певцы нередко сохраняли многие специфические формулы своего первого варианта (Рябинин, Конашков). Еще чаще записывались былины, в которых переплетаются элементы разных редакций сюжета (П. Воинов – "Илья и Сокольник", Гильф., № 226; П.И. Рябинин-Андреев – "Ставр Годинович", Аст., № 136; Г. Якушов – "Ссора Ильи с князем Владимиром", Сок.-Чич., № 8 и др.). Наконец, даже у первоклассных сказителей из Прионежья, с Мезени, Зимнего берега встречаются эпические песни, в которых механически соединены разнородные сюжеты, что приводит к алогизмам и внутренним противорчиям: Т. Рябинин – "Наезд литовцев" + историческая песня о Скопине (Гильф., № 88); П. Калинин – "Садко" + "Вольга и Микула" + мотивы из обеих былин о Василии Буслаеве (Гильф., № 2); А. Сорокин – "Дюк" + центральный эпизод "Ильи и Идолища" (Рыбн., № 131); А. Мартынов ("Олёкса Малый"), Ф. Пономарев и В. Чекалев – "Михайло Потык", осложненный рассказами о приключениях других богатырей, побратимов главного героя, с включением в сюжет баллады "Молодец и казна монастырская" (Григ., № 413; Марк., № 100, 152); И. Фофанов – "Ссора Ильи с князем Владимиром" + "Непра и Дон" (КНЦ, к. 2, № 46) и др. На этом фоне былина об Алеше и Тугарине из Сборника КД не выглядит чем-то из ряда вон выходящим.

При механическом соединении предполагаемым сводчиком "двух различных записей от уроженцев разных мест" естественно ожидать стилистического разнобоя, обусловленного спецификой региональных традиций. Ничего подобного в данном случае нет; обе части былины близки и по языку, и по стилю. В них совпадают все повторяющиеся имена собственные, включая редкое название Сафат-реки, зафиксированное также в Симбирской губернии (Кир., I, с. 3 и 4 – Салфа- и Софа-река; ср. еще сибирскую запись Л. Мея, в которой ряд исследователей подозревает фальсификацию – Кир., IV, с. 108). Почти буквально совпадают некоторые формулы и типовые для всего Сборника КД формы слов и словосочетания (угрозы Тугарина – ст. 101–102 и 303–305; "заревел зычным голосом", "мало время позамешкавши", "луга зеленыя", "втапоры", "изволил / стали опочив держать", "гой вы еси, добры молодцы!" и др.). А вот тезис о лексическом и стилистическом своеобразии двух частей былины ничем не подтверждается. Текст не дает оснований согласиться и с замечанием Б.Н. Путилова о том, что "образ Тугарина в первой и второй частях былины внешне не совпадает" [КД, 441]. В обоих случаях речь идет об одноглавом (ст. 71-73, 120, 314) огнедышащем (ст. 73, 102, 303) великане (ст. 69-71, 184-186, 194-198, 315), который ездит на коне (ст. 72, 123, 272) и вооружен обычным для всадника оружием (ст. 101, 305). Единственное отличие – упоминание во второй части крыльев бумажных – естественно объяснить изменением сюжетной ситуации (здесь Тугарин знает, что имеет дело с богатырем, и мобилизует все свои возможности, а в первой части переодетый каликой Алеша усыпил его бдительность).

Кроме отмеченных выше, можно указать еще несколько мотивов и деталей, близкие параллели к которым обнаруживаются в записях из других регионов. Как в печорских и пинежских текстах, подробно описан выбор дороги героями былины; по просьбе Алеши надпись на камне читает Еким – в грамоте поученой человек. Возможно, исполнитель считал поповского сына неграмотным (ср. пинежский вариант, в котором прямо говорится: Не уцён-то Алёшенька грамоты, // Поучён-то слуга да верная – Григ., № 212). Тугарина несут на той доске красна золота (ср. ДиА, № 36; РЭПС, №№ 23, 25-26 – Восточная Сибирь); у него черная грудь (ср. изображение этнических противников в былинах из Архангельско-Беломорского края); формула что у тебя за болван пришёл?.. встречается в эпических песнях о татарском нашествии (Аст., №№ 86, 89 – Печора; Гул., № 2– Алтай; Гильф., № 181 – Выгозеро) и в отрывке из былины "Алеша и Тугарин", записанном в XVII веке (БЗП, № 27). Формула Тугарин потемнел, как осення ночь имеется в восточносибирских вариантах (РЭПС, №№ 23, 24); Алешины молитвы доходны ко Христу – там же и на Печоре, в Шенкурском уезде Архангельской губернии (РЭПС, № 23; БП., № 115; Афан., № 312). Столкновение Екима с неузнанным Алешей Поповичем изображается в обоих алтайских вариантах (Гул., № 40; Приложение 1, № 11), а резкие выпады против княгини Апраксии – в текстах из северо-восточной Сибири. Суммируя эти факты, можно констатировать, что наиболее близкими к исследуемому варианту оказываются записи с Индигирки, Колымы и Алтая, а в европейской части России – печорские, пинежские и мезенские былины.

Главное противоречие данного текста исследователи справедливо видят в двойном убийстве одного противника. Но в принципе путь, избранный Киршей Даниловым для соединения двух произведений, следует признать перспективным. Побежденный в первом бою Тугарин предлагает Алеше побрататься с ним: “Токо ты Алеша Попович млад, // Сем побратуемся с тобой”. Стоило богатырю пощадить его, и получилась бы классическая двухходовая былина, повторяющая структуру прионежской версии сюжета "Добрыня и змей".

В былине Иван Годинович (№ 16) царя Афромея сопровождает трехтысячное войско (ср. Аст., № 43; ПФМ, № 225 – Мезень). В.П. Аникин истолковал эту деталь как нашествие "многотысячной силы загорского царя", увидел в ней осуждение сепаратистских устремлений удельных князей эпохи раннего средневековья, неприятие "браков с иноземцами, если они идут во вред Руси" [Аникин, 271]. На наш взгляд, исследователь абсолютизировал факультативную деталь, к тому же изолированную от контекста. Войско Афромея лишь упомянуто и не принимает участия в событиях; сам он назван подданником князя Владимира; богатырь его не убивает, а привозит в Киев; Владимир отпускает незадачливого жениха домой. Видеть во всем этом политический подтекст вряд ли правомерно – былина повествует о соперничестве из-за женщины. Иван Годинович тоже не добился своей цели и вынужден был казнить неверную жену. Не потому ли, что он нарушил общепринятые обычаи? И отец невесты, и ее первый жених упрекают богатыря: Ты суженое пересужаваешь, ряженое переряживаешь! Этот мотив зафиксирован практически во всех районах бытования данного сюжета, варьируется лишь его словесное оформление. Не исключено, что ориентируясь на привычные стандарты идеализации эпических геров, многие певцы начали осознавать города Чернигов и Муром как нерусские или переносить действие в Золотую Орду, Индию богатую, Литву поганую, называть отца невесты королем леховинским и т.п. (все северо-восточные регионы, Кенозеро, Пудога – БП, № 181; Григ., №№ 279, 414; Гильф., № 256; Сок.-Чич., № 200 и др.).

Ссылаясь на оригинальность эпизода с казачьей заставой на острове Куминском, Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий полагают, что данная версия сюжета Поездка Василия Буслаева в Иерусалим (№ 19) бытовала "в среде поволжской вольницы" [НБ, с. 384]. Эта гипотеза представляется довольно шаткой. Во-первых, мотив крепких застав на пути в Иерусалим хорошо известен традиции северо-восточных районов (Печора – БП, № 243, 244; Мезень – Григ., № 378 и др.); в одном из мезенских текстов содержится прозрачный намек на "воровской" характер этих застав (Аст., № 14, ст. 466-472). Во-вторых, за пределами бывших новгородских владений эта былина вообще не записывалась (за исключением Сборника КД). В-третьих, казачьи атаманы проявляют гостеприимство вовсе не потому, что они "раньше были знакомы с новгородским удальцом, "по "полетке" и по "поступке" узнают (!) Василия Буславьевича" [НБ, 384]. Уподобление богатырской поездки (поступки) соколиному полету – общеэпическая формула, встречающаяся, кстати, еще в одной былине из Сборника КД (№ 21, ст. 111-113). Как и подобает богатырю, Василий Буслаев идет навстречу грозящей ему опасности, уповая не на прежние знакомства, а на свой червленой вяз (ст. 81-84). Увидев его с этой дубиной в руках, все на карауле испужалися, а атаманы со страху великова сочли за благо не искушать судьбу. Надо учитывать также характерную для народного эпоса условность повествования: Змей Горыныч, Тугарин, Батый нередко по поведению (по поступке) узнают своего противника-погубителя, с которым встречаются впервые; да и в этом тексте баба залесная безошибочно опознала новгородского буяна (А некому купатися [во Ердань-реке], опричь Василья Буславьевича). Наконец, если даже этот факультативный эпизод имеет поволжские корни, это вовсе не означает, что и вся версия сюжета возникла в данном регионе. В нем, как и в архангельско-беломорских былинах, расстояние измеряется временн?й продолжительностью пути: Прямым путем в Ерусалим-град // Бежать семь недель, // А окольной дорогой – полтора года. Как и в северо-восточных старинах, особенно печорских, подробно описывается причаливание и отчаливание корабля с упоминанием тонких парусов полотняныих, тычков, якорей, сходен (то же в былинах о Соловье Будимировиче и Садко – №№ 1, 47), распределение обязанностей между мореходами (Костя Никитин корму держит, // Малинькой Потаня на носу стоит – ср. БП, №№ 243, 244 и др.); говорится о запасах хлебныих, которые мать Василия дает паломникам в дорогу (ср. печорские записи – БП, №№ 180, 245 и др.).

Применительно к Сборнику КД редкие топонимы и гидронимы, оригинальные лексические обороты оказываются весьма ненадежными "географическими" индикаторами. Создатель этой книги проявил поразительную географическую и этнологическую осведомленность. И дело здесь не столько в биографии Кирши Данилова (человека, безусловно, бывалого), сколько в "памяти слова", присущей фольклору в целом и былинам в частности. Упоминутые в былине "Добрыня чудь покорил" (сюжет Добрыня и Алеша – № 21) чудь белоглазая и сорочина долгополая, черкасы петигорские и калмыки с татарами, чукши и алюторы вовсе не означают, что певец сам побывал на Северном Кавказе, в районе древних новгородских волоков между реками Балтийского и Беломорского бассейнов, на Чукотке и Камчатке. А ведь есть еще грозный царь Этмануил Этмануилович, имя и отчество которого, вероятнее всего, восходят к литовскому фонетическому варианту слова "гетман" – "etmonas".

Точность этногеографических реалий вряд ли может служить и доказательством того, что данная редакция сюжета "прошла" через упомянутые регионы – слишком их много и слишком они удалены друг от друга. Между тем именно такой логикой руководствуются Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий, настаивая на волжских корнях былин "Василий Буслаев молиться ездил" и "Садков корабль на море стал". (Второй сюжет, как и первый, в Поволжье собирателями не фиксировался.) В первом случае единствнный аргумент – упоминание казачьей заставы на острове Куминском, во втором – ссылка на диалектную лексику ("слова "ярыжки", "бусы" и др.”) [НБ, 412], которая на поверку тоже оказывается недостаточно корректной. Это общерусские, а не поволжские слова, они представлены в словаре В.И. Даля [Даль, I, 144; IV, 679]; средневековую пародию "Праздник кабацких ярыжек" медеевисты склонны связывать с Соль-Вычегодским краем; наконец, в севернорусских былинах изредка встречаются однокорневые лексемы ярыжник (Поморье – Марк., № 293), собака ярыжлива (Печора – БП, № 73).

Редкие топонимы и гидронимы упомянуты в былине Чурила Пленкович (№ 18). Герой живет под Киевом, пониже малова Киевца, на берегу реки Ч?реги. Киевец как место жительства Чурилы известен и колодозерскому старику (Рыбн., № 168 – Пудога), а в пинежской былине о первой поездке Ильи Муромца есть такие строки: Доехал до Малого до Киева, – Малой-от Киев в полону стоит (Григ., № 38). Традиционное название реки Сороги заменено сходной по звучанию реальной рекой Черегой в окрестностях Пскова [Б.Н. Путилов – КД, 440]. Факт замены очевиден, поскольку прозвище отца Чурилы в тексте осталось прежним – Пленка Сороженин (ст. 146 и др.).

И в этом плане былины из Сборника КД органично вписываются в общерусскую традицию. Печорские певцы знают Варальское море и Каспицкое море беспроливное, города Суздаль, Ярославль, Саратов (Саратовские / Саратовы горы), Брянск (город Бранской / Обранской – БП, №№ 262, 263, 265). Сказители с Мезени и Зимнего берега через многие столетия и тысячи верст пронесли память о Херсонесе – византийской колонии в Крыму – и сохранили древнерусское ее название – Корсoнь (с ударением на последнем слоге – БС, № 15; Марк., № 80), а прионежские старинщики – о Златых воротах в Киеве (Рыбн., № 81), о пограничной реке Березине, некогда разделявшей Брянское княжество и Великое княжество Литовское (Рыбн., № 45 и др.).

Не имея возможности подробно характеризовать соотношение каждой былины с записями из других регионов, попытаемся обобщить результаты сопоставительного анализа. Наибольшее количество схождений со Ставром (№ 15) обнаруживается в тексте из Владимирской губернии (Мил., № 88) и близких к нему по содержанию пересказах XVII–XVIII веков, место записи которых неизвестно (БЗП, №№ 44, 45). Печорские варианты тоже примыкают к уральско-сибирской версии сюжета: в них нет мотива сватовства к родственнице князя Владимира, нередко изображается игра в шахматы как одно из испытаний пола мнимого посла (БП, №№ 176, 177). Былина Илья Муромец и разбойники (№ 69) в деталях повествования сходна с записями со средней Волги (Кир., I, с. 17, 18 и др.), Добрыня и Маринка (№ 9) – с кенозерско-мошенскими текстами. Формула Втапоры Добрыня ни во что положил, использованная также в № 18 (ст. 216), совпадает с аналогичным мотивом в печорских старинах об Илье Муромце и Сокольнике – Нас, бог?тырей, ни во што кладёт (БП, №№ 72, 74 и др.). Былина Иван Гостиный сын (№ 8) близка к алтайскому варианту (Гул., № 26); с прионежскими текстами ее роднят лишь типовые формулы, зарегистрированные также на Кенозере, Печоре и в других районах.

В некоторых текстах переплетаются элементы, характерные для двух-трех эпических регионов. Так, Дунай (№ 11) и Алеша и Тугарин (№ 20) в основном тяготеют к традиции Печоры, Мезени и Пинеги, но в первой былине есть также близкие параллели к "Василию Буслаеву" колодозерского старика (Рыбн., № 169), а во второй – к старинам из Сибири. Большинство редких мотивов и формул Ильи и Калина (№ 25) созвучно с архангельско-беломорскими (особенно печорскими) вариантами. Правда, в них почти не встречается имя Калина, но зато нередко одним из главных действующих лиц является Василей-пьяница, упоминаются родственники татарского царя Коньшик / Коньшак и Артак (в уральском сборнике – Лоншек и Сартак). Формула И в Киеве людей ничем зовет близка к аналогичному мотиву печорских старин: Он двенадцать бог?тырей ничем зовет (БП, №№ 72, 74, 76, 79 и др.). Указание на то, что С Калином силы написано // Не много не мало – на сто верст, созвучно с типовой формулой сказителей Архангельско-Беломорского края: одного из богатырей посылают на разведку, чтобы он пересм?тил вражескую силу, переписал ее на гербовый лист. В этой былине, как и в №№ 1, 8, 15, 16, 58, использован гидроним Непр-река. Такая его форма обычна в текстах из северо-восточных регионов и с Алтая; сказители из Олонецкой губернии всегда именовали реку Непрой. Формула Что перву беду не утушили, // А другую беду оне загрезили перекликается с печорскими записями “Василия Игнатьевича и Батыги”: Он эту грез? нагр?зил, пускай отгрезыват (БП, № 197, 200). К Ивану Годиновичу (№ 16) наиболее близка самая ранняя запись этой былины конца XVII – начала XVIII в. (БЗП, № 43 – отмечено А.М. Астаховой на с. 17-18, 296). Параллели к двум последним текстам КД обнаруживаются в выгозерских записях (Гильф., №№ 170, 171, 181), но не исключено, что они вторичны по происхождению и связаны с рукописным бытованием эпических песен в старообрядческой среде [Новиков-2000, 91-100].

Самая большая группа былин из Сборника КД тяготеет к традиции северо-восточных районов европейской части России, особенно много перекличек с печорскими записями. "Илья ездил с Добрынею" (№ 50) представляет собой механическое соединение сюжета Илья и Сокольник и редкой старины о бое Добрыни с бабой Горынинкой. Попытки создания сложных по структуре призведений с использованием второго сюжета неоднократно предпринимались севернорусскими сказителями (Ф. Пономарев и Г. Крюков с Зимнего берега, колодозерский старик с Пудоги), но все они, как и текст КД, в художественном плане далеко не безупречны. Как и в ряде архангельско-беломорских вариантов, сын Ильи назван Борисом-королевичем, перед поединком он отпускает охоту; вместо имени Ильи Муромца нередко употребляется эпитет старой. Илья Муромец и Соловей-разбойник (№ 49) и две былины о Добрыне (Добрыня и Алеша и Добрыня и змей – №№ 21, 48) в уральском сборнике, как и в северо-восточных записях, предельно просты по композиции, в них отсутствует целый ряд вставных эпизодов, факультативных мотивов, осложняющих повествование в текстах из других регионов (освобождение Ильей осажденного врагами русского города, второй бой Добрыни со змеем, описание его подвигов во время отлучки из дома, драматический диалог неузнанного сына с матерью и др.). Как и в печорских вариантах, в Хотене Блудовиче (№ 17) герой действует в одиночку, не развернут мотив социального неравенства жениха и невесты, играющий важную роль в старинах из Прионежья.

В былине Василий Буслаев и новгородцы (№ 10) некоторые оригинальные детали и формулы сходны с записями из северо-восточных регионов – от Шенкурска и Вологодской губернии до Печоры и Перми. Еще больше таких схождений в сюжете Поездка Василия Буслаева в Иерусалим (№ 19): изображается морская поездка, мать дает Василью запасы хлебныя, мореходы распределяют между собой обязанности на корабле, содержится глухой намек на славное боевое прошлое богатыря, череп которого попинывает Василий, и др. Уральский вариант Саула Леванидовича (№ 26) в сюжетном плане примыкает к записям с Карельского берега; с традицией Архангельско-Беломорского края сближает его и ряд специфических деталей. Наиболее близкие параллели к редким мотивам и образам в обеих былинах о Садко опять-таки обнаруживаются в старинах архангельских сказителей, в первую очередь печорских. Вопрос о причинах поразительного сходства былины Соловей Будимирович А.Д. Кривополеновой (Григ., № 124) с текстом из Сборника КД (№ 1) требует дополнительных исследований. На наш взгляд, убедительнее других выглядит предположение А.М. Астаховой о книжном источнике варианта пинежской певицы [подробнее см.: РБС, 314-315; Указатель, 155]. Показательно также, что в уральском сборнике есть все новгородские сюжеты, большинство которых за пределами европейского Севера России не записывалось, а также ряд других эпических песен, имеющих очевидную "северную прописку" ("Волх Всеславьевич", "Соловей Будимирович", "Сорок калик", "Козарин").

В следующем разделе статьи будет продолжен перечень схождений с записями из других регионов, поскольку они повторяются в разных текстах и важны для аргументации тезиса о единстве эпического стиля в “Древних российских стихотворениях”. Дополняя приведенные здесь факты и наблюдения, они также свидетельствуют о том, что больше половины былин из Сборника КД в композиционно-стилистическом плане примыкает к записям из Архангельско-Беломорского края (Печора, Мезень, Пинега, в меньшей степени – Кулой, Зимний берег, Поморье, Шенкурск). Схождений с прионежско-каргопольской традицией гораздо меньше, в основном они касаются отдельных формул и второстепенных подробностей повествования (исключение – былины колодозерского старика о Чуриле, Василии Буслаеве и бывальщина об Илье Муромце, Авдотье Горынчанке и их сыне Бориске – Рыбн., №№ 168, 169, развернутое дополнение собирателя к № 165). Еще слабее связь уральских вариантов с текстами из центральных и поволжских губерний. Все это позволяет предполагать, что эпическое знание сказителей уральских (а быть может, и алтайских) заводов Демидовых формировалось под сильным влиянием традиции географически близких северо-восточных регионов (видимо, там набирали значительную часть рабочих). Определенную роль в этом процессе могла сыграть и местная традиция, оставшаяся практически незафиксированной.

В этой связи нельзя не воздать должное научной прозорливости алтайского собирателя С.И. Гуляева, который почти полтора века назад писал о Сборнике КД: "Происхождение песен <...> должно отыскиваться на северо-востоке нашего отечества" [Гуляев-1988, 22]. Кстати, в алтайских былинах, близость которых к “Древним российским стихотворениям” давно отмечена исследователями, есть немало параллелей к записям из северо-восточных регионов, которых нет в уральском сборнике.

3. ЕЩЕ РАЗ О ЕДИНСТВЕ СТИЛЯ

Обращение к этой проблеме, давно и глубоко разрабатываемой эпосоведами, продиктовано тем, что возможности, которые дают исследователям тексты Сборника Кирши Данилова, до конца еще не исчерпаны. Для удобства восприятия мы будем оперировать принятыми в науке наименованиями сюжетов с указанием порядковых номеров конкретных текстов.

“Соловей Будимирович” (№ 1). Отмеченное А.А. Гореловым схождение между №№ 1 и 51 (Запава гуляет в вишенье, в орешенье со своими нянюшками-мамушками и сенными красными девушками) можно дополнить: эта формула, но без упоминания вишенья-орешенья, использована также в №№ 24 и 32. Описание причаливания корабля – Якори метали в Непр-реку, // Сходни бросали на крут бережок – почти слово в слово повторяется в былине “Поездка Василия Буслаева в Иерусалим” (№ 19, стихи 180-181). Соловей Будимирович платит в таможне товарную пошлину <…> со всего живота. Это слово в значении “имущество” в севернорусских былинах употребляется редко: в имении Дюка описывают животы сиротские; в “Михайле Потыке” калика делит животы (подаяние) на четыре части. В уральском сборнике оно встречается еще в шести текстах (№№ 3, 13, 35, 63, 65, 69). Перечень подарков князю Владимиру (стихи 69-71, 81-83) с незначительными вариациями дублируется в №№ 3 и 18. В финале былины эмоциональный накал сцены узнавания подчеркивают слова невесты: Прямо, сударь, скачу – обесчестю столы и язвительная реплика героя, адресованная незадачливому сопернику: Здраствуй женимши, да не с ким спать! Эти же формулы использованы в “Добрыне и Алеше” (№ 21). Как отметили Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий, вторая сентенция “встречается исключительно в северо-восточных районах Русского Севера” (ДиА, 421).

К перечню многочисленных схождений в “Госте-Теретьище” (№ 2) (А.А. Горелов указал около двадцати параллелей, в основном с былинами) можно добавить еще два штриха. Здесь фигурируют веселые молодцы, упоминающиеся также в №№ 3, 10, 15, 67; червленый вяз и дубину ременчатую они покупают во темном ряду (ср. № 28, стих 184). Эпическая формула-концовка То старина, то и деянье, завершающая повествования в “Дюке Степановиче” (№ 3), кроме отмеченных исследователем четырех других текстов [Горелов-1974, 176], встречается еще в трех – №№ 23, 24, 25. Необычный, на первый взгляд, эпитет верста пятисотная связан с тем, что в разные времена на Руси эта мера длины содержала разное количество саженей. В.И. Даль толковал это слово так: “Ныне путевая мера в 500 сажен; до Петра вел(икого) 700, а еще прежде 1000, но сажени были поменьше нынешних” [Даль, 1, 181]. Пятисотную версту знали и алтайские сказители (Гул., №№ 2, 4, 5, 32), а в уральском сборнике упоминается также древняя верста тысячна (№ 11, стих 331). В “Щелкане” (№ 4) имя татарского царя Азвяк перекливается с отчеством-прозвищем индейской царицы Азвяковны, молодой Елены Александровны (№ 6), а его отчество Таврулович – с отчеством индейского царя Салтыка Ставрульевича. В этом тексте просматривается характерная для Сборника Кирши Данилова тенденция давать иноземцам привычные русские имена (шурья Василий, Гордей, Ахрамей). Использован также редкий, возможно, индивидуальный постоянный эпитет мужики посадския (то же в № 10; в соединении с другим определяемым словом в №№ 6 и 28 – люди посадския).

Глагол грабиться, отмеченный А.А. Гореловым в составе формулы справился… сграбился в “Кострюке” (№ 5) и еще одной исторической песне (№ 44), находим также в былине “Добрыня и змей” (№ 4). В “Щелкане” (№ 4) использован еще один редкий глагол – изошел, правда, в ином контексте (в “Кострюке” изошел он семь городов, в “Щелкане” – изошли ево в доме у себя). Близки по семантике бранные формулы в “Кострюке” (детина деревенской) и в старинах “Добрыня и Маринка” (деревнщина ты, детина, зашелшина – № 9) и “Алеша Попович и Тугарин” (деревеншина ты, засельшина – № 20). Описание расправы богатыря с врагом с незначительными лексическими вариациями повторяется в былинах “Волх Всеславьевич” (№ 6), “Иван Годинович” (№ 16), “Илья Муромец и Калин-царь” (№ 25) и “Саул Леванидович” (№ 26); близка к нему угроза Добрыни изрубить змея в мелкия части пирожныя (№ 9). Редкое слово раменье (“густой, дремучий, темный лес” [Даль, 4, 58]) роднит эту старину с № 24. В отмеченном исследователями описании вторжения богатыря в палаты силой в №№ 6 и 11 использована уникальная формула: Хотя нога изломить, а двери выставить!

В старине “Иван Гостиный сын” (№ 8) реестр схождений с другими текстами тоже можно дополнить. Некоторые оригинальные формулы почти буквально повторяются в разных былинах и приобретают статус эпических стереотипов: Два девяноста-то мерных верст (ср. № 16); Нет у тебя в Киеве охотников // А и быть перед князем невольником! (№ 21); Из тово стола княженецкова, // Из той скамьи богатырския (ср. №№ 11, 21, 58; в №№ 11 и 20 использован также эпитет место богатырское); В задор войду – у Воронка уйду (ср.: Во задор войду – тебе убью! – № 10). Видимо, особенностью индивидуального словоупотребления является сравнительно частое использование глагола уродовать (бесчинствовать) и образованных от него имен существительных. В данной былине – Уведи ты уродья со двора долой!; в № 10 – Ходя в городе, уродует; в № 26 – А что это у нас за урод растет? В других регионах это слово лишь изредка встречается в старине “Хотен Блудович” (Ходит по городу, уродует – Гильф., № 84; Марк., № 20; Григ., № 306 и др.).

Особенно много параллелей с другими эпическими песнями обнаруживается в былине “Добрыня и Маринка” (№ 9). Появившись в тереме еретницы Маринки, богатырь говорит: Нету Спасова образа, // Некому у тя помолитися, // Не за что стенам поклонитися. С такой же сентенцией обращается к иноземному королю-иноверцу Дунай, только вместо слова стенам употреблено не менее выразительное – тебе. Первая часть формулы Спела ведь тетива у туга лука, // [В]звыла да пошла калена стрела использована также в №№ 11, 15, 69; оригинальные словосочетания на ево-та щаски великия / щаски княженецкия – в №№ 18, 22, 23; Добрыня не во что положил – в № 18; общефольклорное целуются-милуются – в № 1. Кроме указанных А.А. Гореловым №№ 18 и 25, формула по грехам… учинилася встречается еще и в № 20. Слова прохладный, прохлажатися в Сборнике употребляются в переносном смысле (“прохлады – забавы, игры, увеселения; прохладная жизнь – малозаботная, праздная” [Даль, 3, 525]). В “Добрыне и Маринке” – Все были речи прохладныя; в “Хотене” – за прохлад говорят. Видимо, с этим семантическим полем связана популярная в русской эпической поэзии формула: Ешь, пьешь, прохлаждаешься, // Над собой невзгодушки не ведаешь; первая ее часть встречается и у Кирши Данилова (№№ 18, 32, 58).

В текстах уральского сборника чаще обычного употребляется эпитет дворянский. В былине “Василий Буслаев и новгородцы” (№ 10) – имение дворянское; в №№ 1, 19, 49 – двор / дворы дворянския; в № 26 – дети дворянския; в № 17 – жены дворянския; в № 29 – припасы дворянския; герой исторической баллады “На литовском рубеже” (№ 54) – молодец дворянин русский / смоленский, в тексте упоминаются также роты дворянския. Формула прибили… до смерти связывает старину о новгородском удальце с №№ 13 и 17; приносили жалобу великую – не только с № 4, как отмечено А.А. Гореловым, но и с № 29; У ясных соколов крылья отросли, // У их-та, молодцов, думушки прибыло – с № 29. Одна из наиболее частотных инициальных формул, обозначающих начало нового смыслового блока, – Мало / не мало время позамешкавши / поизойдучи – используется как в былинах (№№ 18-21, 23, 25, 26, 28), так и в исторических песнях (№№ 12, 14, 29). С ней перекликаются некоторые строки в других текстах: А и тут калики не замешкались (№ 24); А и тут он позамешкался (№ 18).

Вопреки обыкновению в “Дунае-свате (№ 11) кудри черныя не только у короля Етмануила Етмануиловича, но и у князя Владимира (стих 11); такие же аномалии обнаруживаются в №№ 16, 21. В этой былине использовано несколько редких словосочетаний, встречающихся в других эпических песнях Сборника: бродучий след (№ 50); бросилася девица <…>, будто угорелая (№ 17 – …будто бешеная; ср.: встают, как угорелыя в № 15); двери <…> железныя, а крюки-пробои по бу(л)ату злачены (№ 6; ср. двери железныя, крюки булатныя в № 10; крюки да пробои по булату злачены, <…> двери железные, замки булатные в № 15; двери железныя, пробои булатныя, засовы медныя в № 40. Эпитет служба заочная дублируется в №№ 21, 22, 23. В былине о Козарине есть еще одна формула: Послужить верою и правдою, // Позаочью князю не изменою, почти дословно совпадающая с № 31 и с аналогичными строками в одной из алтайских старин: Послужу я тебе верой-правдою, // Позаочи – в очи не изменою (Гул., № 4). Оригинальный набор наречий: вези <…> честно-хвально и радостно частично повторяется в № 23 (стал весел-радошен), №№ 22, 32, 48 (светел-радошен), № 10 (стал радошен и веселешенек), №№ 15, 16, 45 (весть / вестка нерадошна), № 16 (встречает ево честно, хвально и радошно), № 14 (праздник радошен был), № 45 (добре радошен).

В песне “Гришка Отрепьев” (№ 12) находим редкое для эпического лексикона слово – клюшники мои, приспешники (ср. приспешники в № 24; конюхи, приспешники в №№ 26, 45), а также общефольклорную формулу зла еретница-безбожница (ключевое слово еретница использовано в №№ 9, 23; в обоих случаях речь идет об иноземках). В песне разинского цикла “На Бузане-острове” (№ 13) отметим эпитет дело ратное (А.А. Горелова указал лишь №№ 10, 54), а также обычный в сибирской традиции эпитет ковры сорочинския (№№ 16, 43; ср. Гул., №№ 3, 25). Эпитет сильно царство московское повторяется еще в одной исторической песне (№ 29). В старине “Ставр Годинович” (№ 15), как и в №№ 11, 20, использован не характерный для былин глагол хлестнут: хлес(т)нет по сыру дубу; хлес(т)нул ево шелепугою. Упоминаются борцы удалы молодцы <…> Хапилонки (ср. в № 49 два брата Хапиловы в перечне киевских богатырей; указано Б.Н. Путиловым [КД, 439]). Собираясь в Киев, Василиса Микулишна надевала кудри черныя, о которых уже говорилось в связи с № 11; но здесь “чужой” цвет волос уместен, поскольку героиня выдает себя за иноземного посла. Проиграв гостю все три шахматные партии, князь Владимир предлагает ему: Изволь мене <…> взять головой с женой. Близкая по смыслу формула есть в исторической песне о Щелкане: … Тово самово головой возьмет (№ 4) и в былине о Садко: Ныне Садко головой пришел (№ 47).

Своеобразие индивидуального лексикона сказителя проявляется, в частности, в употреблении редких и даже уникальных словосочетаний и отсутствии некоторых широко распространенных стилистических клише. В былине “Иван Годинович” (№ 16) использован редкий постоянный эпитет круглой стол (он есть и в №№ 25, 29; в других текстах предпочтение отдается обычным эпитетам стол дубовый / белодубовый, столы убраныя). Как и в № 6, колдовские действия персонажа характеризуются формулой вражбу чинил; другая формула – сдавался на ево слова прелестныя – связывает “Ивана Годиновича” с № 26 (женки прелес(т)ныя упоминаются также в № 31, формулы женское дело прелестивое – в № 9, прелестила змея подколодная – в № 60; прелестником назван Гришка Отрепьев в № 12). В то же время популярнейший эпитет седелечко черкесское встречается только в этой былине и в №№ 20, 33, а седлание богатырского коня во всей книге подробно описано лишь однажды – № 26 (в № 33 традиционная формула до предела сокращена). В старине “Хотен Блудович” (№ 17) отметим близкую параллель к № 26 – жалобу приносят / доносят (в № 18 – жалобу творят). Формула выпадала пороха снегу белова в былине “Чурила и князь” (№ 18) повторяет аналогичный стих из № 16, а сравнительно редкий, зафиксированный на Печоре эпитет зверь прыскучий использован также в № 20. Еще одной лексической скрепой является уникальное в русском эпосе словосочетание бусы-галеры, червлены карабли, которое есть в былине “Поездка Василия Буслаева в Иерусалим” (№ 19) и (в более кратком варианте – бусы-карабли) в №№ 47, 60. В первых двух текстах, как и в № 13, корабль или жребии уподобляются ярым гоголям; подобное сравнение лишь изредка встречается в севернорусских старинах о Садко (Рыбн., №№ 66, 107, 134; Марк., №№ 95, 255), есть оно и в одной из алтайских старин (Гул., № 3). Формула плюнул Василей, прочь пошел роднит первый текст с № 15.

В былинах “Алеша Попович и Тугарин” (№ 20) и “Илья Муромец и Калин-царь” (№ 25) главные герои произносят одну и ту же бранную фразу: Что у тебя за болван пришел, // Что за дурак неотесоной? В первом тексте, как и в № 8, использовано словосочетание поруки держат; с №№ 16, 22 и 23 созвучна мини-формулы (в)звился … и вон пошел; сам и вон пошел, а с № 49 – едва жив стоит. Общефольклорный постоянный эпитет питья заморския, дважды использованный в “Алеше и Тугарине”, находим и в №№ 18 и 40, а описание пробуждения богатыря, формулу на восток <…> Богу молится – в № 26.

В дополнение к указанным выше параллелям приведем еще несколько фактов, свидетельствующих о стилевом родстве былины “Добрыня и Алеша” (№ 21) с другими эпическими песнями Сборника. Исполнитель знал одно из древних значений слова язык = “народ”: Добрыня покоряет чудь белоглазую и тое сорочину долгополую, <…> всяким языком спуску нет. Афромей Афромеевич прельщает невесту Ивана Годиновича тем, что ей будут поклоняться пановя все улановя, а немецких языков счету нет (№ 16). Ср. формулу корить языки неверные в текстах “Михайла Потыка”, записанных от пудожанина Н. Прохорова и его учеников (Гильф., № 52), а также от колодозерского старика (Рыбн., № 166). Как и в № 48, князь Владимир назван дядюшкой Добрыни. С №№ 10, 17 и 19 эту былину сближает необычный эпитет вдова матера; в № 69 словосочетание варьируется – стар-матер человек. В севернорусских записях он встречается довольно редко и в сочетании с другими словами (сыро-матер дуб – Рыбн., № 170; калика старая матерая – Рыбн., № 113). Старинная формула благодарности подданному – Исполать тебе, доброй молодец / честна вдова! – использована не только в “Добрыне и Алеше”, но и в №№ 3, 5 и 22. В былине “Козарин” (№ 22), как и в “Дюке” (№ 3) наряду с обычным постоянным эпитетом удалой доброй молодец встречается более редкий его аналог – удача доброй молодец. В описании стрельбы из лука в четырех текстах встречаются сходные формулы: потянул свой тугой лук за ухо (№№ 22, 23) и вытянул лук за ухо (№№ 11, 15); в трех эпических песнях картину дополняет оригинальный эпитет калена стрела семи четвертей (№№ 11, 22, 23).

Яркий поэтический образ, подчеркивающий своеобразие походного быта богатырей, использован в былине “Михайло Потык” (№ 23): герой воткнет копье во сыру землю, // привезал он коня за востро копье (то же в № 11). В полном соответствии с реальными свадебными обычаями Потык с Авдотьей спать в подкле(т) убирается; аналогичная формула есть и в № 47 – Садко с молодой женой на подклете спит (№ 47). Как и герои других эпических песен из уральского сборника, Михайло Потык сам дивуется (ср. №№ 3, 18, 19, 47, 50 и др.). Редкий эпитет сбруя ратная роднит этот текст с № 6; в Сборнике встречается также более популярный эпитет сбруя богатырская (№ 26). В старине “Сорок калик со каликою” (№ 24) отметим общеэпическую формулу становились … во единой круг (то же в №№ 14, 19, 24, 60, 65), а также словосочетание душа спасти, которое имеется не только в указанных А.А. Гореловым №№ 9 и 46, но и в данном тексте. Вряд ли есть основания сомневаться в том, что описание долгой дороги в этой былине (А идут неделю уже споряду, // Идут уже время немалое) и текстуально близкие формулы в №№ 11 и 19 (А и едут неделю споряду, // А едут уже другую) принадлежат одному исполнителю.

К числу эпических стереотипов правомерно отнести синтаксическую конструкцию отслужить обедни с понафидами в былине “Илья Муромец и Калин-царь” (№ 25), с незначительными вариациями повторенную в №№ 19 и 24 (служил / служили обедни с молебнами). В этом же тексте, как и в №№ 20, 45, использовано редкое в эпических песнях наречие: Калин-царь принял золоту казну нечестно у нево; Тугарин нечестно хлеба ест, нечестно питья пьет и т.п.; Иван Грозный велит взять ево, Никиту, нечестно к нему. В старинах “Саул Леванидович” (№ 26) и “Василий Буслаев и новгородцы” (№ 10) аналогичные образы использованы для описания бесчинств юного богатыря и материнских поучений, в том числе не отмеченные А.А. Гореловым формулы тот кричит-ревет, окарачь ползет и стала ево <…> журить-бранить, на ум учить. Словосочетание углицки мужики были лукавыя сродни № 31 (татарове <…> оне злы да лукавые). Общеэпические клише связывают этот текст с № 58 (хоботы метал по темным лесам), №№ 18, 23 (красное со(л)нцо закотается), № 22, 50 (не спросили <…> дядины-вотчины).

Ко многим уже учтенным стилистическим перекличкам эпической пародии “Агафонушка” (№ 27) с былинами добавим еще три. Это – довольно редкий эпитет тяжкия палицы – шемшуры (ср. №№ 6, 25 и др.), формулы шуба <…> свиных хвостов (ср. гридни седых бобров и т.п. – №№ 15, 18), а и серой волк на корме стоит (ср. в № 19: Костя Никитин корму держит, // Малинькой Потаня на носу стоит). Исследователи давно обратили внимание на то, что в двух сюжетах – “Садко и новгородцы” (№ 28) и “Садко в подводном царстве” – сохранилась память о “кормлении” хозяина воды хлебом-солью. Древний способ склонять к милосердию “сильных мира сего” отразился и в исторической песне: казанская царица Елена сыпала соли на ковригу и поднесла ее Ивану Грозному (№ 30). В первом тексте обнаруживаются явные приметы индивидуального словоупотребления: не свойственный былинам эпитет люди работныя (ср. с № 1); словосочетание он сам <…> усмехается (в № 25 – сам Илья усмехается); необычная конструкция с предлогом – обед про таможных людей (ср. обед чинила про князя Владимира в № 3). Обратим внимание и на слово таможня, которое фигурирует еще в двух старинах: товарную пошлину в таможне платили; Соловей Будимирович у царя в пратоможье пропал (обе формулы из № 1); со всех кораблей в таможню положил <…> сорок тысящей (№ 47) и в одной из песен о Ермаке (№ 13): явили в таможне товары разныя, и с тех товаров платили пошлину. Эпитет беседа смиренная / смиренна беседушка встречается в исторических песнях “Скопин” (№ 29) и “Гнев Ивана Грозного на сына” (№ 45).

В исторической песне “Под Конотопом под городом” (№ 31) в числе вражеских народов названы калмыки со башкирцами; первый этноним фигурирует еще в двух текстах (№№ 21 и 29 – калмыки с татарами), а в скоморошине “Стать починать…” упоминаются татары, калмыки и бухарцы (КД, 355). Противник князя Пожарского – татарин-наез(д)ник (ср. три татарина, собаки-наез(д)ника в № 22). Это слово изредка встречается в былинах из северо-восточных регионов Архангельской губернии (БП, №№ 92, 124; Григ., №№ 288, 346 и др.). Ранее отмеченные эпосоведами схождения между данным произведением и исторической балладой “На литовском рубеже” дополним еще двумя: формулы Помогай Бог князю… / дворянину русскому! и Татарове <…> металисе грудою (№ 54). В песне “Осада Риги” (№ 34) глагол нарежается использован в значении “собираться, снарядиться” [Даль, 2, 46] – нарежается царь-государь в каменну Москву; такова же его семантика в №№ 6, 20, 24, 47, 49 (нарежаются оне ехать ко городу ко Киеву; начинали калики нарежатися ко святому граду Иерусалиму и т.п.). Формула Рига-та наскучила, <…> напроскучила близка к синтаксической конструкции в былине “Добрыня и Маринка”: Тебе чистое поле наскучала, // И зыбучия болота напрокучили (№ 9). В исторической песне сибирской тематики “Поход селенгинских казаков” (№ 35) отряд казаков назван высылкой, как и первая группа богатырей, отправленных Иваном Годиновичем по следам гнедого тура (№ 16). В песне “Убийство князя Репнина” (№ 43) образная характеристика армады гребных судов – как бы черн(ь)-та на Волге зачернеется – сродни более развернутой картине в песне “На Бузане-острове”: Как бы бель забелелася // Будто черзь зачернелася, – // Забелелися на караблях // Парусы полотняныя, // И зачернелися на море // Тут двенадцать караблей (№ 13). В песне “Гнев Ивана Грозного на сына” (№ 45), как и в № 2, находим редкий эпитет живы мосты калиновы (то есть “пловучие, из бревенчатых плотов” [Даль, 2, 349]). В былине “Садко в подводном царстве” (№ 48) на корабле, как и в “Соловье Будимировиче” (№ 1), оказываются целовальники любимыя. В севернорусских записях это слово изредка встречается в сюжетах “Василий Игнатьевич и Батыга” и “Илья Муромец и голи кабацкие” (обычно в контаминации с “Ильей и Идолищем” – Гильф., № 220; БП, № 197 и др.).

В большинстве сибирских вариантов старины о Добрыне-змееборце действие приурочено к середине лета, упоминаются жары петровские (РЭПС, №№ 10, 11, 13 и др.); в архангельских записях самое близкое по смыслу словосочетание – упеценки петровския (Григ., № 301), в олонецких – жары непомерныи (Гильф., № 59). В Сборнике Кирши Данилова этот эпитет использован дважды – в былине “Добрыня и змей” (№ 48) и в шуточной песне “Теща, ты теща моя…” (№ 64). Видимо, новацией певца является эпитет пещеры белокаменныя (то же в № 49; обычный эпитет пещеры змеиные в сборнике не встречается). С индивидуальным словоупотреблением связана замена традиционного эпитета трубка подзорная (изредка – долговидная) трубками немецкими в старине “Илья Муромец и Соловей-разбойник” (№ 49); то же в № 25. В былинах “Илья Муромец и Сокольник” (№ 50) и “Илья Муромец и разбойники” (№ 69) главный герой часто именуется просто старым, что роднит эти тексты с записями из северо-восточных районов Архангельской губернии (на Печоре сказители нередко называли эпические песни об Илье Муромце Про стар?го – БП, №№ 69, 70 и др.). В данном произведении, как и № 57, использован оригинальный и на редкость выразительный метафорический образ: Едва душа ево в теле полуднует. Типовая формула расспросов заезжего гостя о его дядине-вотчине совпадает в №№ 50 и 26 (в №№ 3, 20 и 58 она легка видоизменена).

Балладу “Князь Роман жену губил” (№ 51) с былиной о Василии Буслаеве (№ 19) связывает эпитет пуста голова (то есть череп), а рекрутскую песню “Во хорошем высоком тереме” (№ 52) и балладу “Усы” (№ 65) – древний глагол ратиться (“ротиться”, то есть “божиться, клясться” [Даль, 4, 105]). В балладе “На литовском рубеже” (№ 54) герой отводит рогатину своей саблей вострою; сходную формулу находим и в песне “Под Конотопом под городом”: своей саблей вострою он отводил востро копье татарское (№ 31). Общие для эпических и лиро-эпических песен стилистические обороты есть и в единственном духовном стихе “Голубиная книга” (№ 60). Это и необычная формула дерутся оне о своей большин? (ср. с “Иваном Годиновичем” – № 17), и строки, построенные на обыгрывании близких по семантике слов – кричат-ревут зычным голосом (ср. №№ 10, 11, 16, 20, 23, 24, 45), и упоминание сорока килик со каликою (А.А. Горелов отметил эту формулу лишь в двух текстах – №№ 1 и 24). В пародийном изображении свадьбы в песне “Свиньи хрю, поросята хрю” (№ 67) фигурируют те же свадебные чины, что и в былине о Соловье Будимировиче (№ 1): Нов-город был тысяцким, // А Уфа-та <…> сваха была.

4. ИМЕНА СОБСТВЕННЫЕ, “ЭПИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ И ЭТНОГРАФИЯ”

В последние десятилетия в эдиционной практике все чаще возрождается старая традиция сопровождать публикации былин именными указателями (БП, 2, с. 631-666; Григ., 1, с. 674-681; 2, с. 533-540; 3, с. 673-681 и др.). Потребность в них сопряжена с обилием имен собственных в былинах, которая, в свою очередь, связана с характерной для эпических песен установкой на правдоподобие. Внушительным выглядит ономастикон и в Сборнике Кирши Данилова [КД, с. 461-469; составитель А.П. Евгеньева]. В нем немало редких имен собственных, которые активно использовались эпосоведами, особенно представителями исторической школы, для обоснования гипотез о месте и времени происхождении тех или иных сюжетов. По поводу некоторых географических названий, имен отдельных персонажей (Пленка Сароженин, Волх Всеславьевич, Марья Дивовна, город Леденец, остров Куминский, сибирские топонимы) порой возникали оживленные дискуссии.

Исследователи уральского сборника неоднократно отмечали непоследовательность, противоречия и алогизмы в употреблении некоторых имен собственных. Перечень таких фактов можно продолжить. Однако, как будет показано ниже, их немало и в старинах других сказителей, в том числе признанных мастеров.

Топонимы в былинах из уральского сборника можно разделить на две группы. Первую группу составляют реальные названия, бытовавшие в эпоху раннего средневековья и связанные с историей Древней Руси. Многие из них общеизвестны, употребляются и в наши дни: Литва (этноним и название государства), Золотая Орда, просто Орда (как наименование “чужой” страны – №№ 18, 26), Ердань (Иордан), Илмень-озеро, реки Волга, Непр / Днепр, Вольх / Волх (Волхов), города Киев, Новгород, Чернигов, Ростов, Резань, Еросолим, Царьград (Константинополь); леса Брынския, грязи Смоленския и т.д. Но есть в былинах и такие топонимы, которые через века доносят до нас “голоса минувшего”. Это названия старинных городов, давно потерявших свое былое величие (Галич, Волынец, Муром, Могозея богатая), упоминания Полувецкой земли / орды (№№ 26, 29), Малого Киевца, реки Череги в окрестностях Пскова (указано Б.Н. Путиливым [КД, 440]). Топонимы такого рода встречаются и в севернорусских записях: Корсунь-город (Херсонес – греческая колония в Крыму) в редкой былине о Глебе Володьевиче (Аст., № 15 и др.); город Кряков (Краков – древняя столица Польши) в сюжете “Королевичи из Крякова” (Гильф., № 87 и др. – Прионежье) и в отдельных вариантах старины “Илья Муромец и Соловей-разбойник” (Рыбн., № 82 – Прионежье; Кир., 4, с. 1 – Архангельский уезд); святые мощи Борисовы (как пространственный ориентир – Гильф., № 223 и др. – Кенозеро); Резань Великая (Григ., № 229 и др. – Кулой); Суздаль-град (БП, № 115 – Печора), Кубань-река (Григ., № 157 – Пинега) и др.

В “Древних российских стихотворениях”, как и в записях из других регионов, эти топонимы порой теряют приметы исторической конкретности, географической “привязки” и превращаются в условные общеэпические названия. Галич и Волынец из былины о Дюке переносятся в старину “Козарин” (№№ 3 и 22); Черега используется как обобщенное наименование эпической реки, не связанной с древним Псковом (“Чурила и князь” – № 18, “Сорок калик” – 24, “Илья Муромец и Сокольник” – 50). Вместе с эпическими стереотипами постоянные эпитеты грязи смоленския и лесы брынския из былин (№№ 49, 58) попадают в историческую песню “Кострюк” (№ 5), а название Полувецкой земли – в песню о Скопине (№№ 26 и 29). Пародированием содержания и стиля классических старин объясняется упоминание моря Хвалынского в шутливой песне “Агафонушка” (№ 27; ср. № 47 – “Садко”). Однако процесс диффузии жанров не был однонаправленным. Приведенные в предыдущем разделе примеры перенесений отдельных формул и поэтических образов из исторических песен в былины можно дополнить другими фактами. Есть все основания полагать, что название города Углича в былине “Саул Леванидович” (№ 26) появилось под влиянием исторической песни “Гришка Расстрига” (№ 12). В других записях этой редкой старины данный город не упоминается, а в исторических песнях о Борисе Годунове и Григории Отрепьеве часто говорится об убийстве малолетнего царевича Димитрия в Угличе; фигурирует этот топоним и в тексте из Сборника Кирши Данилова: Потерен мой сын, царевич Димитрей Иванович, на Угличе. С ономастикой исторических песен, видимо, связано Астраханское царство, упоминающееся как в былине “Садко” (№ 28), так и в казачьей песне “На Бузане-острове” (№13); город Астрахань назван и в других исторических песнях (№№ 14, 43, 45). Не исключено, что к песням разинского цикла восходит название острова Куминского (исследователи связывают его с Куминским урочищем на реке Куме [НБ, 384]). Оно послужило основой для оригинального эпизода, не имеющего аналогов в других записях старин о Василии Буслаеве (№ 19).

Было бы неверно трактовать частичное смешение и взаимопроникновение ономастиконов былин и исторических песен как грубые огрехи исполнителя, а тем более как следствие неумелой редакторской правки или невнимательности мифических “сводчиков”. Во-первых, подобные примеры можно найти и в текстах лучших севернорусских сказителей. Т. Рябинин иногда упоминал в былинах заставу московскую (Гильф., № 77 и др.). В запеве одной из старин калики из Красной Ляги (Каргополье) Волга-матушка река <…> перевоз дала <…> во Киеве (Рыбн., № 193); в исторической песне о Кострюке кенозера И. Лядкова-Кропачева Днепра-река оказывается в Москве (Рыбн., № 185). В былине “Михайло Потык” А. Чукова киевские богатыри отправляются выправлять дани-выходы в Швецию и Турцию (Гильф., № 150), названия обеих стран обычно фигурируют в исторических песнях. А в первой по времени записи этой старины от его земляка П. Калинина Илья Муромец едет за данью во большу землю, каменну Москву (Рыбн., № 113). Проникновение поздних названий характерно для прионежских записей “Наезда литовцев”. В 6 вариантах литовские королевичи совершают набег на каменну Москву (Гильф., №№ 12, 71 и др.); у других сказителей место действия – Русь, город Серебрянский (К. Романов из Кижей – Рыбн., № 45; ср. город Бранской / Обраньской в печорских записях – БП, №№ 262, 263, 265). В былинах и исторических песнях наблюдается также взаимопроникновение имен персонажей. Скопин и Микитушка Романович заменили главного героя в старине “Наезд литовцев”, записанной от Т. Рябинина (Рыбн, № 20; Гильф., № 88). Вольв? сын Щесл?вьевич оказался противником татарского наместника в исторической песне “Щелкан” (вариант И. Лядкова-Кропачева с Кенозера – Гильф., № 254), а в былине того же певца “Вольга и Микула” “вакантное” место князя занял Иван Годинович (Гильф., № 255). В тексте пудожанина Т. Романова жена Соловья-разбойника названа Акулиной Дудентьевной (Рыбн., № 139) – отчество явно перенесено из редкой исторической песни о Щелкане Дуденьевиче.

Во-вторых, случаев перенесения имен собственных из былин в исторические песни и наоборот не так уж много и в Сборнике Кирши Данилова, и в более поздних по времени записях. Более того, в уральском сборнике, как и в репертуарах олонецких и архангельских сказителей, просматривается довольно четкое разграничение ономастикона этих жанров. Город Москва и Москва-река названы только в балладах, исторических песнях и духовных стихах, а Непр / Днепр – в былинах. Киев, фигурирующий почти в двух десятках старин, является местом действия в единственной балладе “Чурилья-игуменья” (№ 57) и вскользь упомянут в исторической песне “Гнев Ивана Грозного на сына”, где он заменил традиционный Псков в формуле хвастовства московского царя (№ 45). Топонимика исторических песен более конкретна, точна, “узнаваема” и связана с более поздним хронологическим срезом русской истории: Казань, Саратов, Рига, Черкасский городок, Малороссия, Магницкова гора, Байкал, Баранча-река и т.п.

Указанные особенности употребления имен собственных расшатывают концепцию сибирского происхождения Сборника Кирши Данилова, сторонники которой одним из главных аргументов считают обилие сибирских топонимов в текстах. Их там действительно много (Якутск, Селенга-река, Даурская сторона, Комарский острог и др.), но не в былинах, а в поздних по происхождению исторических песнях. Заметим, что сосредоточены они буквально в нескольких текстах, посвященных завоеванию Сибири Ермаком, неудачному походу селенгинских казаков и обороне Комарского острога в Забайкалье (№№ 14, 35, 44). Рядом с ними – не менее многочисленные названия уральских городов и рек, подавляющее большинство которых вряд ли было известно за пределами “Каменного Пояса”: Усолье, Уфа, Яик, Чусовая река, Серебреная река, Тагиль-река, Тура, Медведь-камень и др. А ведь есть еще немало топонимов, связанных с другими областями Московской Руси и сопредельных стран: Камышевка-река, Бузань-остров, Матица-остров, протока Ахтуба (в низовьях Волги); улица Юрьевская и честный крест Здвиженья (№ 2), связанные с действительной топографией средневекового Новгорода – “церковь Воздвиженья находилась на Юрьевской улице” [Б.Н. Путилов – КД, 430]); Урье Повол[ж]ское (видимо, Юрьевец Поволжский близ Костромы; указано Б.Н. Путиловым [КД, 432]), Красная Мыза (на подступах к Орешку-Шлиссельбургу – ИП-XVIII, 298), крепкий Людик (турецкий форт под Азовом; указано Б.Н. Путиловым [КД, 460]), “болотная речка Сосновка” близ украинского городка Конотопа (указано Б.Н. Путиловым [ИП-XVII, 350].

Вторую группу топонимов составляют условные общеэпическиме названия: Орда (+ Большая / Полувецкая / дальна), земля Загорская, Золотая земля, Индейское царство, Корела, море Хвалынское, гора / горы Сорочинские. Их в Сборнике Кирши Данилова гораздо меньше, что естественно для былин. Топонимы такого типа, как правило, не закрепляются за одним конкретным сюжетом, нередко входят в состав “общих мест”, употребляющихся в разных текстах. Так, грязи Смоленския, леса Брынския упоминаются в двух былинах и одной исторической песне (№№ 5, 49, 58), Сафат-река – в трех старинах (№№ 20, 48, 50), река Смородина – в одной былине и двух балладах (№№ 26, 33, 51). Набор подобных названий в уральском сборнике беднее, нежели у ряда севернорусских сказителей; в частности, в нем отсутствуют такие популярные топонимы, как остров Буян, (А)Латырь-камень (как пространственный ориентир), Святые горы, города Шахов, Ляхов, царство Ляховинское. Об условном характере общеэпических топонимов, об их взаимозаменямости свидетельствуют такие факты. В двух текстах встречается старинное название Каспийского моря – море Хвалынское (№№ 27, 47), давно закрепившееся в народных балладах и лирических песнях (см., например, Григ., №№ 80, 225, 381 и др.). А в былине в Василии Буслаеве использовано современное его название – море Каспицкое (по нему, как и по Ильмень-озеру, богатырь плывет на корабле из Новгорода в Ерусалим-град – № 19). В балладе “Молодец и речка Смородинка” безвремянный добрый молодец тонет во Москве-реке, Смородине (№ 33).

Особый интерес представляют этнонимы и названия чужеземных стран. Здесь прослеживаются те же тенденции, что и в употреблении топонимов: наличие ряда редких, порой уникальных названий и восприятие многих из них в обобщенно-условном плане. И в былинах, и в “старших” исторических песнях даже упоминания реально существовавших народов и государств редко согласуется с исторически достоверными “географией и этнографией” средневекового мира. Славный Волынец и красный Галиць оказываются за морем синим (№ 3 – “Дюк”) и дополнительно именуются Корелой богатой (эпический знак “чужого” государства; не случайно большинство севернорусских певцов использовали здесь другие постоянные эпитеты: Корела проклятая / упрямая – Гильф., №№ 225, 230 и др.). Татарский царь Калин со своею силою с поганою приходит из орды, Золотой земли, из тое Могозеи богатыя (№ 25; эпосоведы справедливо полагают, что имеется в виду Мангазея, “первый русский город в Сибири, основанный в 1601 году” [КД, 444]). Невеста Ивана Грозного, дочь кабардинского князя, названа купавой (красавицей) крымской, но живет она в Золотой орде; ее сопровождают три ст? татаринов, четыре ст? бухаринов (№ 5). Особенно показательно в этом отношении подробное описание борьбы Скопина с иноземцами, которые со все четыре стороны <…> облегли царство московское (№ 29). Лишь черкасы петигорские наступают с полуденной стороны, как и должно быть в действительности. Чудь белоглазая (общефолькорное наименование финно-угорских народов) и сорочина долгополая (сарацины) оказываются в восточной стороне; калмыки со башкирцами – на севере, а чукши с олюторами (чукчи и коряки, живущие на далеком Чукотском полуострове и на Камчатке) – на западной стороне и в ночи (на севере).

Разнонаправленные тенденции наблюдаются и в употреблении имен этнически “чужих” персонажей. С одной стороны, очевидно стремление подчеркнуть принадлежность человека к иному этносу. Для этого широко используются реальные имена из восточных и кавказских языков: Салтык Ставрульевич, с неожиданным уточнением – его буйна голова Батыевича (№ 6), Саул Леванидович, Тугарин, Кунгур Самордович, Калин-царь, его зять Сартак, герои исторических песен Щелкан (от реального Чол-хана), Темрюк, Мастрюк, Урзамовна. Здесь тоже не обошлось без пренесений из исторических песен в былины. Отчество индейской царицы Азвяковна / Аздяковна (№ 6) восходит к имени реального золотоордынского хана Узбека (в песне о Щелкане он назван Азвяком – № 4). Такое же отчество у алыберской царицы – жены Саула Леванидовича (№ 26).

С другой стороны, в именах персонажей проявляется характерное для эпоса уподобление “чужого” мира своему, славянскому. В обеих былинах чужеземные царицы названы еще и по-русски, и тоже одинаково – Елена Александровна. Русские или “гибридные” имена встречаются и в других текстах. Выросший на чужбине сын Ильи Муромца носит имя Збут Борис-королевич млад (№ 50), сын алыберского царя – Костентинушка Саулович (№ 26), в исторической песне “Кострюк” царь Золотой Орды, тесть Ивана Грозного, назван Темрюком Степановичем (№ 5). Как и в подавляющем большинстве более поздних по времени записей, у привезенных из соседних стран невест киевских богатырей и князя Владимира тоже русские имена – девица-лебедь Авдотьюшка Леховидьевна (№ 23 – “Михайло Потык”), дочери золотоордынского короля Настасья и Афросинья (№ 11 – “Дунай-сват”). Подобных случаев немало и в севернорусских былинах: предводитель вражеской “силы” Батыга сын Сергеевич (Рыбн., № 194 – Каргополье; Гильф., № 60 – Пудога); царь Василий Окулович / Окулов в большинстве вариантов старины о царе Соломане и его неверной жене; Марья / Настасья Салтановна – дочь турецкого царя (БП, №№ 277, 278 и др. – Печора); иноземный царь Семен Леховитый в печорских старинах (БП, №№ 118, 120 и др.); посол царя Калина Игнатий сын Иванович (БП, № 101 – Печора) и т.д. Стремление сделать непривычные для русского уха имена более доступными и понятными порой приводило к наивной их этимологизации: Калина-царя сказители из разных регионов нередко называли Каином (Рыбн., № 141; Гильф., №№ 34 и 121; Тих.-Мил., № 10; Марк., №№ 2, 251; Григ., 1, с. 578), а обычное для печорских былин имя вражеского царя Скурла / Скурлак превратилось в Курвин-царь Смородина (БП, № 209).

Русские имена в сборнике Кирши Данилова в основном традиционны и лишь изредка слегка видоизменены. В одних случаях эти изменения чисто фонетические (Забава O Запава Путятишна), в других приводят к трансформации имени в отчество (княгиня Апраксия O Апраксевна), в третьих, возможно, вызваны индивидуальной этимологизацией имени (Хотен Блудович O Горден Блудович, что навеяно гордым, неуступчивым нравом героя – № 17; ср. Иван Гординович вместо Ивана Годиновича записях из северо-восточных регионов – БП, №№ 180, 181; Григ., №№ 170, 218 и др.). При варьировании имен некоторых персонажей русского эпоса в Сборнике Кирши Данилова обычно используются традиционные их формы: баба Горынинка (ср. баба Златыгорка, Латыгорка, Семигорка и т.п.); Федор, поп ростовский, отец Алеши Поповича (ср. БП, 116; Григ., № 43 и др.), второй традиционный вариант его имени – Левонтий (БП, № 115; Рыбн., № 27и др.). Слуга / названый брат Алеши Поповича носит имя Еким, как в былинах с Печоры и Алтая – БП, №№ 115, 116; Гул., № 40 и Приложения, № 11), Аким-паробок фигурирует в записи из Прионежья (Рыбн., № 27). Имя Тороп-слуга встречается реже (БЗП, Приложение, № 1; он является малым парухой (паробком) Добрыни в одном из пинежских текстов – Григ., № 111); слуга Тороп / Торопец упоминается также в целом ряде летописных сказаний об Александре Поповиче (см.: ДиА, с. 336, 338, 340, 341).

В былинах иногда перечисляются богатыри – главные герои сюжетов, которые не входят в состав сборника. Так, в старине о первой поездке Ильи Муромца (№ 49) названы Самсон-богатырь Колыванович, // Сухан-богатырь сын Домантьевич, // Светогор-богатырь и Полкан другой // И семь-та братов Сброд?вичи, // Еще мужики были Залешана, // А еще два брата Хапиловы. Подобные перечисления – не редкость и в севернорусских записях. Например, кенозерские сказители упоминали богатырей, былины о которых в местной традиции не зафиксированы П.Н. Рыбниковым и А.Ф. Гильферднигом: Тугарин Змеевич, Самсон / Самсон Колыванович / Самсон-Святигор, Михайло Потык сын Иванович, Сухман богатырь сын Одихмантьевич, Садко (Рыбн., №№ 178, 184; Гильф., №№ 222, 227, 228, 231, 241, 258, 267, 270). Следовательно, и в этом отношении Сборник Кирши Данилова вполне традиционен.

Иногда в разных старинах используются одни и те же имена персонажей. Еким Иванович, являясь слугой Алеши Поповича (№ 21), сопровождает в поездке Дуная-свата (№11). Особенно часто фигурирует имя Авдотья. Так зовут жену Михайла Потыка (Авдотья Леховидьевна – № 23), жену гостя Терентьища из былинной обработки бытовой сказки (Авдотья Ивановна – № 2), матерей Хотена и его невесты (Авдотья Блудова жена и Авдотья Чесова жена); так же именуется и сама невеста богатыря (Авдотья Чесовична – № 17). Для сравнения сошлемся на олонецкую редакцию былины “Василий Игнатьевич и Батыга”, в которой татарский царь и его сын нередко оказываются двойными тезками – Батыга Батыгович (Гильф., № 116 и др.). В уральском сборнике Амелфой Тимофеевной названы матери трех богатырей – Василия Буслаева (№№ 10, 19), Соловья Будимировича (№ 1) и Добрыни (№ 48). В двух других старинах о Добрыне его мать именуется Афимьей Александровной (№№ 9, 21). В большинстве сюжетов киевского цикла женой князя Владимира является Апраксевна, но в былине о его женитьбе невеста названа Афросиньей (№ 11).

И все же не следует делать из этих отклонений от “идеальной нормы” далеко идущие выводы – на наш взгляд, тексты из сборника Кирши Данилова и в этом отношении органично вписываются в общерусскую традицию. Это подтверждается их сопоставлением с былинами прославленного сказителя XIX века Т.Г. Рябинина, творчество которого практически по всем параметрам – от компоновки отдельных стихов и тирад до композиции эпических песен и их лексикона – по праву считается эталоном исполнительского мастерства. В созданной им картине эпического мира тоже много условного. Для Рябинина, как и для Кирши Данилова, важен сам принцип обязательного номинирования персонажей, государств, городов, рек, гор и других природных объектов. Некоторые излюбленные сказителем имена собственные тоже повторяются в разных текстах. Так, и Иван Годинович (Гильф., № 83), и Михайло Потык (Рыбн., № 12) соперничают из-за невесты с татарином поганым, царским сыном Федором Ивановичем; матери Дюка и королевичей из Крякова носят одно и то же имя – Настасья Васильевна (Гильф., №№ 85, 87). Мать Добрыни Никитича названа Мамельфой Тимофеевной (Гильф., № 80) – так же, как и мать Василия Буслаева (Рыбн., № 17), но в записи П.Н. Рыбникова находим другое, тоже традиционное для Прионежья имя – Офимья Александровна (Рыбн., № 8). В записи Рыбникова дочь Ильи Муромца говорит, что она родом из темн?й орды, хоробр?й Литвы (№ 5), а в записи Гильфердинга – из земли да из тальянскою (№ 77). Невестой Ивана Годиновича является Настасья Митриевична (Гильф., № 83), то же имя носят две (!) девицы-лебеди в “Королевичах из Крякова” (Гильф., № 87). Сразу в трех сюжетах – “Добрыня и Василий Казимирович”, “Дунай” и “Дюк” (Гильф., №№ 80, 81, 85) – Пермин сын Иванович выступает в роли хорошо информированного советника князя Владимира; это имя созвучно имени обманутого мужа в некоторых заонежских вариантах “Чурилы и Катерины” (Пермята – Гильф., № 132; Пермят – Гильф., № 35; Бурмян – Рыбн., № 84). В былинах Т. Рябинина особенно четко просматривается условный характер многих географических названий. Сказитель неоднократно использовал топоним Скат-гора (“Илья Муромец и дочь его” – Гильф., № 77; “Илья, Ермак и Калин” – Рыбн., №7; “Добрыня и Василий Казимирович” – Рыбн., № 8), иногда в тех же текстах упоминается и гора Сорочинская, причем у читателя нет уверенности, что это – разные объекты (Гильф., № 77; Рыбн., № 8). Эпическая Пучай-река течет и в окрестностях Киева (“Дюк” – Гильф., № 85), и на значительном расстоянии от него (“Добрыня и змей” – Гильф., № 79), и в Литве (“Михайло Потык” – Гильф., № 82). Ботиян Ботиянов правит в дальних во землях сорочинских (Гильф., № 80, стих 10 и др.), во темной орды (стих 595), но однажды Рябинин назвал его королем земли литовския (стих 413). В устах олонецкого певца слово Литва порой теряет признаки конкретного топонима, превращаясь в обобщенное наименование любого “чужого” государства: Ты коёй земли да ты коёй Литвы? (Гильф., № 77 и др.). В зачине былины “Дюк” (Гильф., № 85) как синонимы воспринимаются названия Галича проклятая, Индея богатая, Волын-город индейский” (земляки Рябинина иногда упоминали еще и Корелу проклятую / упрямую).

Пристрастие к одним и тем же именам персонажей второго плана, их варьирование в записях разного времени присуще и другим известным сказителям. А. Чуков облюбовал женское имя Настасья: Настасья Никулична в ”Добрыне и Настасье” и “Добрыне и Алеше” (Рыбн., №№ 148, 149), Настасья королевична в “Михайле Потыке” и балладе “Молодец и королевна” (Гильф., №№ 150, 155), Настасья королевична в былине “Женитьба князя Владимира” (Рыбн., № 23 – первая часть сюжета “Дунай-сват”). Певца, как и Киршу Данилова, не смутило, что в других эпических песнях жену киевского князя он именовал иначе – Апраксией (“Добрыня и Алеша”; “Дюк”, “Ставр Годинович” – Гильф., №№ 149, 150, 151). Мать Добрыни в записи П.Н. Рыбникова названа Мамелфой Тимофеевной (Рыбн., № 26), а в записи А.Ф. Гильфердинга – Офимьей Олександровной (Гильф., № 149). Первое имя использовано Чуковым в былине о Дюке (Гильф., № 152), а в тексте из сборника Рыбникова мать богатыря по имени не названа (Рыбн., № 29). Пудожанин А. Сорокин называл мать Дюка то Мамельфой Тимофеевной, как и мать Добрыни (Рыбн., №№ 129, 130), то Афимьей Александровной (Рыбн., № 131). По данным А.Е. Грузинского, все тексты записаны в 1860-1861 гг. [Рыбн., 1, с. XL-XLI]. Лучший кулойский сказитель Е. Садков в былинах “Михайло Данилович” и “Василий Игнатьевич и Батыга” одинаково именовал татарских послов – Панишшо маломошноё и Панишшо большорослоё (Григ., №№ 231 и 237).

Установка на индивидуальное маркирование персонажей нередко приводит к тому, что нарицательные имена существительные трансформируются в имена собственные. В упомянутом выше имени татарского посла Панище, популярном в кулойских старинах о вражеском нашествии на Киев, просматривается прозвище, образованное от слова пан (ср. с Панюточкой, слугой Хотена Блудовича в кижских вариантах былины об этом богатыре – Рыбн., №№ 44, 53). Такая же связь с прозвищами по национальной принадлежности, роду занятий, месту нахождения, необычным внешним признакам и т.п. очевидна в именах Жидовин (Кир., 4, с. 6), Невежа (кенозерско-мошинская редакция сюжета “Добрыня и Алеша” – Гильф., № 222 и др.), Семен Леховитый, Марья Подоленка, братья Долгополые, братья Суздальцы, братья ливики (от названия одного из карельских племен?), Сокольник (его сопровождают гончие собаки и ловчие птицы), Мишка Торопанишко, Потанюшка Хроменький и др. Олонецкий сказитель В. Лазарев последовательно именовал морского царя Поддонным царем (Рыбн., № 107 – “Садко”). И хотя П.Н. Рыбников писал это слово с заглавной буквы, его нарицательная природа очевидна. (В варианте Ф. Никитина с соседнего Выгозера владыка синего моря солоного назван поддонным князем – Гильф., № 174). А один из печорских певцов, использовав характерный для существительных суффикс, превратил определение в полнокровное имя собственное – царишшо Поддонишшо (БП, № 250). Есть основания полагать, что словосочетание Идолище Поганое по происхождению тоже нарицательное. Так называют не только эпического противника в былине “Илья Муромец и Идолище”, но и жениха или свата в старине “Идолище сватается к племяннице князя Владимира”, вражеского богатыря-нахвальщика, иноземного царя или его посла в сюжетах о татарском нашествии (записи с Мезени, Зимнего берега и др.). Нередко сказители употребляли эту мини-формулу в качестве бранного выражения. Пудожанин П. Миронов в пределах одного текста назвал Индолищем и предводителя вражеской силы, и Соловья-разбойника, и его дочь (Сок.-Чич., № 70); ср. в кенозерском варианте: нечисто / погано Едолище, по прозванию Батыга Батыгович (Гильф., № 245). Илья Муромец и Добрыня порой обзывают Издолищем Сокольника (Аст., №№ 11, 20), а мать Добрыни – своего неузнанного сына (Мил., № 27). Соперник Ивана Годиновича обещает его невесте, что в его царстве ей будут поклоняться тридцать идолишшов (Гул., № 6). Форму множественного числа находим и в исторической балладе “На литовском рубеже” из Сборника Кирши Данилова: А идолы поганыя металися грудою” (№ 54).

Судя по всему, закономерность образования имен собственных от прозвищ ощущали сами эпические певцы. В печорской редакции былины о бое Ильи Муромца с сыном старый казак отказывается посылать вдогонку за Сокольником некоторых богатырей, связывая их недостатки с этимологией и семантикой имен: Самсон <…> – он роду-то сонливого; Мишка Торопанишко <…> – он ведь роду торопливого” (БП, № 67); у Василия Долгополого полы долгие, // Ходит Васька – заплетается, // Заплете(т)се в битве полами, // Понапрасну потеряет буйну голову (БП, № 83). На Мезени и Пинеге зафиксировано любопытное объяснение непривычного для русской аудитории имени Козаренин (Козарин). Отлученного от родителей юного богатыря приютившая его бабушка-задворёнка поила козьим молоком, потому и прозвали Михайлушка Козаренином (Григ., № 89 и др.).

Нам уже приходилось писать о том, что несмотря на условность “эпической этнографии”, большинство севернорусских сказителей называли правителей западного мира королями (политовский; ляховинский, то есть польский, шведский), а восточных и южных стран – царями, изредка – султанами [Новиков-1998]. Аналогичная тенденция просматривается и в Сборнике Кирши Данилова. Показательна в этом плане формула из былины “Саул Леванидович” (№ 26): Мы тебя поставим царем в Орду, королем в Литву (ср. с формулой кенозерских певцов: Не царь еде с ордой, не король с Литвой – Гильф., № 229 и др.). В трех сюжетах (№№ 11, 15, 21) упоминается тесть князя Владимира король Етмануйло Етмануйлович / Этмануйло Этмануйлович. Правда, правит он не в Литве, как в большинстве севернорусских вариантов “Дуная-свата”, а в Золотой Орде / в дальной орде, Золотой земле. Но это – типовое название “чужого” государства, встречающееся во многих былинах и исторических песнях Сборника: Большая орда – №№ 4 и 8; Золотая орда – №№ 5, 8, 11, 22; (дальна) орда, Золотая земля (№ № 15, 25); дальна орда, Полувецка земля / Полувецка орда (№№ 26 и 29). Свицкой землей, Саксонской владеет король Карлус (но русский посол находит его в Полувецкой орде). Выросший на чужбине сын Ильи Муромца Борис-королевич считает себя сыном короля задонского (однажды он назван царем – № 50, стих 84). Все другие иноземные правители именуются в Сборнике царями (№№ 6, 16, 25, 26 и др.). Реже упоминаются иные названия иноземных государств или образованные от них определения: Казанское царство (№ 3), царство Индейское (№ 6), дальна земля Загорская (№ 16), царь заморский в городе Леденце (№ 1); гости турецкия (№ 13), Литва, дальная земля Литовская, литовский рубеж (№№ 4, 12, 26, 29, 54).

Нетрудно заметить, что в сознании сказителя названия сопредельных с былинной Русью стран не закреплены за конкретными сюжетами. То же можно сказать и об именах персонажей. Лишь главные герои “расставлены по местам” в соответствии с общерусской традицией – в 26 былинах Сборника нет ни одного случая путаницы их имен. Даже необычное, на первый взгляд, имя сына Ильи Муромца – Збут Борис-королевич – на поверку оказывается не оригинальным. Оно есть не только в былинах алтайских сказителей Л. Тупицына и Епанешникова (Гул., №№ 1, 29; второй случай схождения с уральским сборником отмечен М.К. Азадовским – Гул., 176), но и в старинах колодозерского старика с Пудоги (Рыбн., № 165 – Бориско), Ф. Пономарева с Зимнего берега (Марк., № 9 – Борис, королевиць сын), М. Кривополеной с Пинеги (Григ., № 111 – посол царя Калина Борис, королевиць сын), А. Мартынова (“Олёксы Большого”) с Мезени (Григ., № 415 – Борис да королевиц сын), У. Вопиящиной с Терского берега (Марк., № 206 – податаманье Ильи Муромца на богатырской заставе Борис да королевской сын); в одной из печорских былин Борис сударь Горденович – спутник Ивана Горденова (БП, № 180).6

Имена такого рода есть и Сборнике Кирши Данилова. В трех старинах (№№ 11, 15, 21) фигурирует грозный король Етмануйло Етмануйлович / Этмануйло Этмануйлович, имя и отчество которого, вероятнее всего, образованы от литовской формы слова “гетман” – etmonas. (Ср. Ячман король Ячманайлович в одном из текстов, записанных в Русском Устье на реке Индигирке – РУ, № 110). В исторической песне о Ермаке (№ 40), как и в ряде севернорусских былин, упоминается турецкий царь Салтан Салтанович (ср. Салтан / Султан – БП, №№ 277-280, Печора; Турец-Сантал – Рыбн., № 38, Кижи; Салтан Бекетович – Рыбн., № 146, Пудога). Вторичность этого имени и его связь со словом “султан” (титул верховного правителя в ряде стран восточного мира) очевидны. От прозвища образованы имена мужики Залешена / Залешана (№№ 10 и 49), Костя Новоторженин (житель Нового Торжка – № 10), Суздалец Суровец (№58), Чудо поганое (№ 54). Видимо, к названию реки, на которой расположен двор Чурилы Пленковича, восходит атрибутивная часть имени его отца – Пленка / Плен Сароженин / Сороженин (№ 18). Правда, в тексте названа реальная река Черега из окрестностей Пскова, но в других записях этой былины обычно упоминается река Сорога / Сарога, изредка – Пучай-река. Кенозерский сказитель П. Воинов напрямую связал отчество-прозвище былинного персонажа с названием реки: Я-то ведь Пленк, сын Сар?женин со Сароги со реки, Чурилов батюшко” (Гильф., № 229). Земляк Воинова И. Сивцев-Поромский упомянул обе реки – на Сароге дружинники Чурилы рыбу сарогу [плотву] повыловили, а его двор стоит на Почай на реки (Рыбн., № 179, Гильф., № 223). Однако прозвище отца Чурилы в обоих вариантах одинаково – Пленк? да гость Сарожанин. Любопытно, что внук сказителя Ф. Сивцев заменил прозвище обычным отчеством – Пленко сын Васильевич (Сок.-Чич., № 204).

Рискнем предположить, что имя князя-чародея Волха / Вольха Всеславьевича (№ 6) тоже восходит к нарицательному существительному “волхв” (от древнего глагола “волховать / волшить” – колдовать). В другом тексте прикинувшаяся больной героиня просит мужа: “Ты поди дохтуров добывай, // В?лхи-та спрашивати” (№ 2). В некоторых русских говорах, в частности, у старообрядцев Литвы и Беларуси, до сих пор употребляется народный термин волхв?т / волхов?т (колдун, чародей). Волхи или глагол волховали иногда упоминаются в былинах о змееборцах Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче (Гильф., № 79 – Кижи; Марк., №№ 73, 135 – Зимний берег; РЭПС, №№ 19, 25 – Колыма). В былинной обработке волшебной сказки “Ванька Удовкин сын”, записанной от пудожанина Н. Прохорова, соперником героя является царь Волшан Волшанович, обладатель книги волшанской (Рыбн., № 126). Волхом назван бесоугодный чародей, персонаж новгородского предания; с ним связывали имя эпического героя Ф.И. Буслаев и поддержавший его В.Ф. Миллер, от него “будто бы получила название река Волхов (в былинах Волхова)” [Очерки, 1, с. 167-168]. Имя новгородского колдуна-оборотня, скорее всего, тоже вторично и восходит к нарицательному имени существительному. Отметим однако, что в Сборнике Кирши Данилова чаще употребляется название Волх-река (№ 10, стихи 224, 225; № 47, стихи 81, 154, 156), а Волхов упомянут лишь однажды (№ 10, стих 208). Принятое в науке название сюжета “Волх Всеславьевич” базируется только на тексте из Сборника Кирши Данилова; во всех других свободных от книжного воздействия вариантах этой былины имя героя звучит иначе – Вольг? / Ольг? / Вольва и т.п. Показательно, что пудожане шальский лодочник и Ф. Конашков – единственные сказители, в репертуар которых входили былины “Волх Всеславьевич” и “Вольга и Микула” – называли их героев одинаково: Вольга Всеславьевич (Рыбн., №№ 146, 147) и Ольга Цветославьевич (Конашков, №№ 11, 12; в более ранней записи отчество другое – Вольга да Будимирович – Сок.-Чич., № 76).

Суммируя изложенные факты, можно сделать следующие выводы. Эпический ономастикон в Сборнике Кирши Данилова и по структуре, и по содержанию в основном традиционен; в употреблении имен собственных наблюдаются те же закономерности, что и в былинах севернорусских сказителей, записанных в XIX – начале XX столетия. В текстах просматривается стремление к номинированию как можно большего количества персонажей и объектов, нередко сосуществуют противоположные тенденции (употребление реальных топонимов и этнонимов, связанных с историей Древней Руси, и условных общеэпических названий; частичная “русификация” имен собственных при изображении иноэтнических государств и их правителей; довольно четкое разграничение ономастиконов былин и исторических песен и очевидные признаки диффузии жанров в этом аспекте; пополнение традиционного ономастикона новообразованиями, восходящими к прозвищам, и т.д.). Использование одинаковых имен в разных сюжетах, случаи путаницы и алогизмов тоже не являются следствием дефектности текстов – факты такого рода встречаются у многих эпических певцов, в том числе и у признанных мастеров народной поэзии.

5. АНОМАЛИИ, ИСКАЖЕНИЯ И ЛОГИЧЕСКИЕ НЕУВЯЗКИ

Несогласованность отдельных деталей, подлинные и мнимые противоречия в текстах давно привлекают к себе пристальное внимание исследователей и активно “подпитывают” идею о сводном характере самой книги. Фактов такого рода в ней действительно много; мы попытаемся дополнить их перечень. Однако, как и в рассмотренных выше случаях с именами собственными, подобные отклонения от нормы далеко не всегда связаны с погрешностями исполнения или проявлениями своеволия певца. Одно из таких противоречий, возмутивших В.Г. Белинского, на поверку оказалось мнимым. Критик недоумевал, как шалыга подорожная “могла быть в тридцать пуд, если одного свинцу в ней было пятьдесят пуд? [Белинский, 189]. Все недоумения рассеиваются, если учесть, что первые издатели Сборника неверно разделили текст на стихи, вследствие чего характеристика веса шляпы сорочинской оказалась “приплюсованной” к весу шалыги подорожной: Алеша Попович просит у калики

Шляпу сорочинскую, земли греческой,

В тридцать пуд шелепугу подорожную,

В пятьдесят пуд налиту свинцу чебурацкого (КД-1938, № 20).

В новейших изданиях (КД, КД-2000) начало второй строки соединено с первой, а ее окончание – с третьей. Правильность такой интерпретации подтверждается тем, что несколькими строками ниже вновь упоминается шелепуга дорожная, которая была в пятьдесят пуд. В другом случае сомнительное прочтение фразы вызвано отказом от ранее принятого ее членения на слова. (В рукописи предлоги, союзы, частицы, как правило, написаны слитно с именами существительными или местоимениями: апоименю, аисам, азделу, князь исокнягинею и т.п.) В былине “Козарин” один из татар утешает русскую полонянку: “Азделу-татарину достанешься, // Не продам тебе, девицу, дешево…” (КД, № 22). В этой старине, как и в балладах об освобождении полонянки, татар никогда не называют по именам, а имя Аздел не известно русской эпической поэзии. А.А. Горелов резонно восстановил традиционное прочтение текста: А с делу татарину достанешься… и включил в словарь пояснение: “Дел – дележ добычи между участниками разбоя” [КД-2000, 413].

Многие мелкие неточности и механические описки, скорее всего, допущены теми людьми, которые записывали или копировали тексты эпических песен. Факты такого рода уже приводились в первом разделе статьи (хам вместо хана в № 31 и др.), этот перечень можно продолжить. Василий Буслаевич однажды ошибочно назван Буслаем (№ 19, стих 131), Добрыня Никитич – Никитой (№ 48, стих 15), родной город Ильи Муромца – стольным городом Муромом (№ 49, стих 128). В былине о Садко хозяин подводного мира шесть раз именуется морским царем, а один раз по аналогии с владыками земного мира – заморским (№ 47, стих 48; ср. № 1). Лукоморье ошибочно понято как глухоморье (№ 1); областное слово шириночка (полотенце) крайне неудачно заменено шинкарочкой: шинкарочку вышивали (отмечено С.К. Шамбинаго [КД-1938, 309]). Традиционная формула жил Буслай да девяносто лет (ср. Гильф., №№ 44, 103 и др.) тоже истолкована превратно: Жил Буслай до девяноста лет ( № 10). В таком виде она зафиксирована собирателями лишь однажды – в книжном по происхождению, зависимом от Сборника Кирши Данилова варианте печорского сказителя В. Лагеева (БП, № 242). По мнению А.А. Горелова, ошибкой переписчика объясняется замена слова починать глаголом почитать в заглавии и первой строке песни “Стать почитать – стать сказывать (№ 68). В былине “Суровец-Суздалец” механические описки – пропуск двух букв в одном слове – привели к появлению “темного места”, которое далеко не сразу было истолковано правильно. Ченцы по дорогам – разбойницы (КД-1938, № 57), че(р)н(е)цы … (КД, № 58) и, наконец, черницы по дорогам – разбойницы (КД-2000, № 58), что по смыслу смыкается с предыдущим стихом: Старицы по кельям – родильницы.

В других случаях логические неувязки возникают вследствие неточного словоупотребления, механического повторения сказителем эпических стереотипов без учета реальных ситуаций и контекста. Некоторые мини-формулы напоминают так называемые окаменелые эпитеты. Так, Илья Муромец обзывает Калина бранными словами не только в ходе их словесной перепалки, но и в начале своего “дипломатического визита” в татарский лагерь: А и Калин-царь, злодей Калинович! // Прими наши дороги подарочки… (№ 25). Во всех четырех старинах о Добрыне находим удвоение идеализирующего эпитета: молодой Добрыня Никитич млад (№№ 9, 21, 48, 50); ср. аналогичный пример в былине о Козарине: Молоды Михайла Казаренин, // А Казаренин душа Петрович млад (№ 22). В №№ 19 и 24 использован эпитет святыня святая, в № 9 – молодушки молоденьки (ср. у других сказителей: святыня святая – Гильф., № 78, Григ., № 307, БП, № 244 и др.; светлица светлая – Гул., №№ 3, 6; перина перовая – Гул, № 3; полотенце полотняное – Григ., № 309 и др.). Порой к семантической неопределенности приводит употребление взаимоисключающих эпитетов, по-разному указывающих на один и тот же признак – место происхождения определяемого объекта: шляпа сорочинская земли греческой (№ 20; в № 48 – шляпа земли греческой). Упоминание в былине еврейского стиха, который поют калики перехожие (№ 24), можно объяснить заменой непонятного слова еленский (то есть эллинский, древнегреческий), которое встречается во многих северо-восточных записях этой старины (Григ., № 239 и др.).

Чаще всего смысловые неувязки возникают в пределах одного фольклорного текста. Дюк Степанович именуется боярским сыном, но у него крестьянской дом, крестьянские дворы; тут же упоминаются высокие терема, где все настолько хорошо изукрашено, что ужасается Владимер-князь (№ 3). Судя по прозвищу, Суровец-богатырь Суздалец родом из Ростово-Суздальской земли, чему противоречит его характеристика – богатова гостя, замор?нин, сын (№ 58). Невеста, а затем и жена князя Владимира Настасья-королевична и в конце былины “Дунай-сват”, и в других старинах именуется Апраксевной, хотя ее отец – грозный король Етмануил Етмануилович (№ 11). Молоды Василий Буслаевич отправляется в Иерусалим, намереваясь замолить свои грехи: Смолода бита много граблена, // Под старость надо душа спасти (то же в былине одного из лучших печорских сказителей П. Маркова – БП, № 244). Вероятнее всего, это – механический перенос из былины о Михайле Даниловиче, где аналогичная сентенция Данилы Игнатьевича соответствует его почтенному возрасту (Марк., №№ 76, 210; Григ., № 231 и др.). В эпическом мире феодальные владыки “жалуют-милуют” своих подданных (см., например, КД, №№ 21, 22, 23, 45). Заезжий гость богатый Соловей Будимирович тоже размышляет: Чем мне-ка будет князя дарить, // Чем света жаловати? (№ 1). Вложенная в уста купца эта формула теряет свою обусловленность средневековыми реалиями: Соловей Будимирович не может жаловать князя, чей общественный статус неизмеримо выше его собственного. Не всегда согласованы между собой детали повествования и в ряде других текстов. Козарин не узнает свою сестру, хотя и сам он только что выехал из Волынца города из Галичья, и ее татары похитили за один день до описываемых событий (№ 22). Более того, ворон называет богатырю имя русской полонянки – молоды Марфа Петровична, но освободив ее из плена, Козарин намерен грех творить, с ней блуд блудить.

Особенно много нареканий вызвала былина “Добрыня и змей” (№ 48). Исследователи обратили внимание на то, что змей, впервые встретившись с Добрыней, сразу узнает его; неведомо откуда он знает о пророчествах старых людей. Самый резкий отзыв принадлежит В.Г. Белинскому: “Это какая-то бессвязная болтовня больного похмельем воображения. <…> Что за река Сафат, которая через пять строк превращается в Израй-реку? Как Владимир, живя в Киеве, мог знать двенадцатилетнего Добрыню, жившего в небывалой тогда Рязани, и печалиться, что тот ушел купаться на Сафат-реку?” [Белинский, 295]. Можно задать еще несколько вопросов такого же рода: откуда у разболокшегося и далеко унесенного струей Добрыни взялась шляпа земли греческой, почему убежище змея названо пещерами белокаменными, как мог сын богатого гостя оказаться племянником великого князя Владимира?

На наш взгляд, столь жесткая оценка фольклорных произведений не соответствует современному состоянию науки. В.Г. Белинский знал единственный вариант старины о Добрыне-змееборце и единственный сборник былин. Поэтому не приходится удивляться, что в его суждениях о данном произведении доминируют чисто литературоведческий подход, представления о сбалансированности художественного текста, логичности его построения, исторической точности деталей. Фольклористы, располагающие огромным массивом записей, не вправе забывать об устном бытовании былин, о присущих им элементах условности, о варьировании в рамках традиции. “Добрыня и змей” – действительно одна из самых слабых эпических песен в Сборнике Кирши Данилова, а путаница с названиями реки – очевидная обмолвка певца. Все остальные аномалии и смысловые неувязки не самом деле таковыми не являются, что подтверждается многочисленными параллелями в записях XIX-XX веков.

Быстрое передвижение героев по просторам Руси и сопредельных с нею стран – ключевой сюжетообразующий мотив многих эпических песен (см., например: КД, №№ 3, 19, 24, 26, 49). Богатыри-малолетки (чаще всего именно двенадцатилетние) защищают Киев от вражеского нашествия, совершают другие подвиги (Михайло Данилович, Ермак, в уральском сборнике – Волх Всеславьевич, Василий Буслаевич, Константин Саулович в №№ 6, 10, 26). Имя своего “предсказанного погубителя” часто знают не только змей, но и Тугарин, Идолище Поганое. В нужное время у раздетого и безоружного Добрыни оказываются под рукой чудесная плеть его деда (Марк., № 163), ножищо да кинжалищо (Гильф., № 5), пухов колпак, да насыпан тот колпак земли греческой (Гильф., № 148); в походном шатре Дуная Добрыня обнаруживает и (бочку)-сороковоцьку с зеленым вином, и братынецьку сиребрену <…> с полтора ведра, и кроватоцьку тисовую <…> да славновых [слоновых] костей <…> да зубья рыбьяго (Григ., № 233) и т.п. В былинах киевского цикла нередко встречаются и анахронизмы разного рода – уже упоминавшаяся застава московская (Гильф., № 77), Ермак Тимофеевич (Гильф., № 92 и др.); Швеция и Туреция (Рыбн., №№ 28, 131); королевичи из Крякова [Кракова] осознаются как богатыри святорусские, поляницы расейские (Гильф., № 87, 147 и др.). Все эти факты взяты не из дефектных вариантов, а из былин лучших русских сказителей – Т. Рябинина, К. Романова, А. Чукова, П. Калинина, А. Сорокина, Е. Садкова. На их фоне “небывалая тогда Рязань” выглядит как одно из многих проявлений условности, характерной для эпической картины мира. Племянниками князя Владимира иногда оказываются Иван Годинович (Григ., № 375; Рыбн., № 122 и др.), Алеша Попович (РЭПС, №№ 23, 24), Ермак (Рыбн., №№ 7, 39 и др.), племянницей – Чайна Часовична из былины “Хотен” (Рыбн., № 105; Марк., № 200 и др.); в Сборнике Кирши Данилова Добрыня назван племянником киевского князя и в № 21. Необычный постоянный эпитет пещеры белокаменны тоже не уникален – он использован в былине о первой поездке Ильи Муромца (№ 49), а также встречается в большинстве вариантов “Добрыни и змея”, записанных в Русском Устье на реке Индигирке (РЭПС, №№ 13-15 и др.).

Текст не дает оснований считать, что князь Владимир запечалился по поводу отъезда Добрыни на Сафат-реку. Логичнее связывать его переживания с тем, что змей похитил сестрицу родимую Марью Дивовну (не случайно, узнав о ее освобождении, Владимир стал светел-радошен). Но в финале былины есть действительное противоречие, почему-то не замеченное “скептиками”. Мать Добрыни, провожавшая сына в поездку из Рязани, оказалась гостьей князя Владимира, со(л)нца киевского. О непоследовательном употреблении топонимов говорилось выше; приведем еще один пример, самый близкий по характеру к путанице Сафат-реки и Израй-реки в уральском сборнике. В былине Г. Крюкова (Марк., № 135; запись 1901 года) Добрыня бьется со змеем на Дунай-реке, но однажды упомянута Пучай-река; логово змея расположено на Пещер-горе. В записи 1898 года фигурирует только Пучай-река, а гора названа Сорочиньской (Марк., № 73). Не исключено, что и Кирша Данилов иногда варьировал географические названия (как уже отмечалось, Сафат-река фигурирует в трех его старинах), что могло “спровоцировать” случайную оговорку.

Некоторые противоречия возникают из-за несогласованности деталей повествования в разных текстах. Родная сестра князя Владимира в “Добрыне и змее” названа Марьей Дивовной, а в былине “Дунай-сват” у князя другое отчество – Сеславьевич (№ 11, стих 316). В этой старине король Этмануил Этмануилович – отец невесты киевского князя; как его тесть любимый он упомянут и в “Добрыне и Алеше” (№ 21). А в “Ставре” отношения между ними отнюдь не родственные – Василиса Микулишна называлась грозным послом грозного короля Етмануила Етмануиловича и прибыла в Киев брать дани-невыплаты <…> за двенадцать лет. Слуга Алеши Поповича Еким Иванович помогает Дунаю-свату добыть невесту для князя Владимира (№ 11); согласно другой былине он впервые появляется в Киеве, когда Апраксевна давно уже является великой княгиней (№ 20, стихи 163, 188 и др.).

6. “ЛИЧНЫЙ ПОЧИН” СКАЗИТЕЛЯ

Собиратели и исследователи былин давно заметили, что с общерусскими и региональными элементами в них сосуществуют проявления “личной стихии”, “личного вклада” сказителей [Гильф., I, 56, 59]. В “Древних российских стихотворениях” общественный статус и индивидуальные вкусы исполнителя накладывают отпечаток и на содержание, и на стиль эпических песен. Будучи профессиональным (или, по крайней мере, полупрофессиональным) певцом, Кирша Данилов должен был постоянно заботиться о расширении своего репертуара, обогащении художественного арсенала. Возможно, именно этим объясняются переклички с эпическими традициями разных регионов, обилие оригинальных мотивов и деталей, часть которых вполне могла быть результатом его собственного творчества. У него были свои любимые стилистические приемы, устойчивые формулы, речевые обороты, свой набор постоянных эпитетов.

Присущий эпическим песням Сборника динамизм развития действия, строго дозированное, экономное использование развернутых описаний и повторов органично сочетаются с обилием экспрессивно окрашенных глаголов и наречий. Герои Кирши Данилова редко ходят, садятся, встают, чинно ведут переговоры, поднимаются на городские башни или едут чистым полем. Корабли не плывут по синему морю, а выбегают-выгребают (№ 1), бегут-побегут (№ 48); Василий Буслаев велит своим спутникам-мореходам: А бегите-ка-тя, ребята, вы прямым путем! (№ 9). Любимые словечки исполнителя подчеркивают импульсивность, горячий нрав, решительный настрой былинных персонажей. Василий-пьяница [в]збежал на башню на стрельную (№ 25); Иван Годинович метался в седелечко в черкесское; схватя ерлык Иван да и вон побежал (№ 16); Хотен Блудович метался с высока терема (№ 17); почтарь скочил со добра коня (№ 29); Иван Гостиный сын скочил на свое место богатырское (№ 8); Федор-дьяк заскакал-забежал, а скоро побежал по монастырю (№ 57); Константин Саулович бегает-скачет по чисту полю (№ 26); Волх Всеславьевич бегал-скакал по темным по лесам и по раменью (№ 6); Побеги по всей Москве! (№ 5) и т.п. В одной из былин Добрыня слегка иронизирует над излишней суетливостью своей жены: Прямо не скачи, не бесчести столы, – // Будет пора, кругом обойдешь! (№ 21). Не менее впечатляюще выглядит перечень формул с глаголами метать / метаться: князья и бояра тут металися (№ 11); скоро тут конюхи металися (№ 26); турецкие купцы испужалися, в сине море металися (№ 13); мурзы-улановья металися через голову (!) (№ 40). Даже якори крепкие не только бросали (№19), но и метали во быстрой Днепр (№ 1).

В состоянии аффекта Тугарин – обладатель крыльев бумажных – [в]звился и вон ушел; эти же глаголы использованы для метафорической характеристики действий Алеши Поповича: [В]звился с товарыщи и вон пошел (№ 20). В текстах часто встречается формула закричал-заревел зычным голосом (№№ 16, 45, 60 и др.). Обращаясь к ней, певец не всегда учитывал нюансы конкретной сюжетной ситуации. Так, в былине “Дунай-сват” Иван Гостиный сын уговаривает князя Владимира не гневаться на его совет и спокойно выслушать единое слово безопальное, но сам не может сдержать свои эмоции: скочил <…> на место богатырское, скричал <…> зычным голосом (№ 11).

Личностное начало проявляется также в наборе и частотности употребления постпозитивных частиц. Эти особенности индивидуального стиля не совсем точно отражаются в текстах уральского сборника. Некоторые эпизоды в былинах пересказаны прозой [см.: КД, с. 380-381 – Б.Н. Путилов], в ряде поздних исторических песен доминирует краткий стих, часть произведений записана под диктовку, что заметно сужает возможности применения постпозитивных частиц. Например, в зафиксированной А.Ф. Гильфердингом с пения былине И. Сивцева-Поромского “Добрыня и Алеша” 61 постпозитивная частица (Гильф., № 222), а в варианте, который П.Н. Рыбников получил в чужой записи (Рыбн., № 178) – всего 32, хотя они практически равны по объему (216 и 214 стихов). Тем не менее старины из Сборника Кирши Данилова и в этом отношении вполне сопоставимы с текстами многих севернорусских сказителей, записанными с пения. В большинстве из них количество постпозитивных частиц колеблется от 3 до 7 на каждые сто стихов; есть тексты, в которых их вообще нет (№№ 17, 22), но есть и такие, в которых этот показатель достигает 9,2 и даже 14,9 (№№ 8, 69).

Для сравнения сошлемся на выборочные подсчеты , выполненные в ряде былин лучших сказителей бывших Олонецкой и Архангельской губерний. Выстроим их “по восходящей”. В Олонецкой губернии: Д. Сурикова – 2,2; 3,8 (Гильф., №№ 139, 140); Н. Швецов – 3,2; 8,4 (Гильф., №№ 304, 306); П. Калинин – 4; 8,6 (Гильф., №№ 7, 3); А. Сорокин – 5,3; 7,9 (Гильф., №№ 71, 69); А. Чуков – 9; 10,7; 13 (Гильф., №№ 149, 150, 151); Н. Прохоров – 21,2; 25 (Гильф., №№ 49; 51); Т. Рябинин – 23,5; 23,8 (Гильф., № 74, 79); И. Сивцев-Поромский – 28; 28 (Гильф., №№ 219, 222). В Архангельско-Беломорском крае: М. Кривополенова – 1; 2 (Григ., №№ 114, 111); Е. Рассолов – 19; 19,7; 21; 28,6 (Григ., №№ 364, 362, 357, 360); Е. Садков – 19,8 (Григ., № 279); Ф. Чуркина – 21, 23,8 (БП, №№ 67, 100); В. Тяросов – 21,2; 24,6; 27; 35 (Григ., №№ 308, 309, 312, 307); П. Марков – 26 (БП, № 238); Ф. Пономарев – 40,4 (Марк., № 96); Г. Крюков – 43,6 (Марк., № 68).

Следует оговориться, что обилие и разнообразие постпозитивных частиц не является обязательным условием высокого исполнительского мастерства. Например, в текстах такого великолепного мастера, как Т. Рябинин, преобладает самая распространенная частица -то. Для компоновки былинных стихов, достижения их ритмического единообразия сказители с успехом применяли и другие лексические средства. П. Калинин в “Ставре” (Гильф., № 7) часто использовал в этих целях повторяющиеся предлоги; не требующиеся по смыслу, в сущности, незначимые местоимения; частицы других типов и т.д.: Золотой казной да тут бессчетною; Не ешь, не пьешь да сам не кушаешь, <…> да е не хвастаешь”; К той же ко Ставровой молодой жене и др. В разных текстах одного и того же певца количество постпозитивных частиц может сильно различаться (см. приведенные выше статистические данные о былинах А. Чукова, Н. Швецова, Е. Рассолова, В. Тяросова).

По частотности употребления первые два места занимают частицы -то / -та / -тот и -ко / -ка, заметно уступают им -от, -де, -ли. Уникальная постпозитивная частица -су использована в одной из былин Сборника Кирши Данилова; возможно, она представляет собой усеченную форму слова сударь, входившего в эпический лексикон уральского сборника: Проходил-су Василей сын Буслаевич (№ 19). В этой книге иногда встречаются более сложные конструкции, образованные путем сращения двух частиц: Он те-та де речи повыслушал (№ 6); Бегите-ка-тя, ребята, вы прямым путем (№ 19); Те-да-де речи ево записывали (№ 28), а также сочетание омонимов то-то – указательного местоимения и постпозитивной частицы: На то-то Добрыня не робок был (№ 48); Алеша на то-то вёрток был (№ 20). Соединение двух частиц – не редкость и в былинах севернорусских сказителей: -ка-ва (П. Калинин, Д. Сурикова, А. Чуков – Гильф., №№ 7, 140, 149, Н. Прохоров – Гильф., № 51; П. Марков – БП, № 238); -то / -ту-де (Ф. Чуркина – БП, №№ 67, 100; В. Тяросов – Григ., № 307); -ко-се (Ф. Пономарев – Марк., № 96 и др.); -де-ка (Е. Рассолов – Григ., № 362, В. Тяросов – Григ., №№ 307, 309).

В былинах прослеживается пристрастие отдельных певцов к тем или иным частицам. Так, частица -де в №№ 1, 8, 9, 15, 16, 18, 26 уральского сборника используется чаще, нежели все остальные вместе взятые. В старинах Т. Рябинина, П. Калинина, Д. Суриковой, Н. Прохорова, А. Сорокина из Прионежья, Н. Швецова с Моши, М. Кривополеновой с Пинеги, Г. Крюкова с Зимнего берега ее вообще нет, а у земляков этих сказителей А. Чукова (Гильф., № 151), И. Сивцева-Поромского (Гильф., № 222), Е. Рассолова (Григ., №№ 359, 364), Ф. Чуркиной на ее долю приходится от одной трети до половины всех случаев употребления постпозитивных частиц. О проявлении “личного почина” сказителей свидетельствует сравнение трех вариантов былины “Добрыня и Алеша”, принадлежащих к кенозерско-мошенской редакции сюжета и явно родственных по происхождению (подробнее см.: Новиков-2000, 140-141). Чрезвычайно близкие по композиции и стилю, они заметно различаются по набору и насыщенности постпозитивными частицами. В тексте водлозера В. Суханова (Гильф., № 215) на каждые сто стихов приходится 8,7 частицы, Н. Швецова с Моши (Гильф., № 306) – 8,4; оба певца вообще не использовали частицу -де. В былине И. Сивцева-Поромского с Кенозера (Гильф., № 222) частиц в три раза больше – 28 на сто стихов, причем доминирует редкая в Олонецком крае частица -де (24,5 на сто стихов).

Анализ постпозитивных частиц в былинах из уральского сборника позволяет констатировать, что и по этому параметру они выглядят вполне традиционно; как и в старинах севернорусских сказителей, в них достаточно ярко проявляются особенности индивидуального словоупотребления (пристрастие к частице -де). Отмеченные выше закономерности характерны и для произведений смежных жанров. Насыщенность текстов исторических песен примерно такая же, что и в былинах: “Гришка-Расстрига” – 4,4 на каждые сто стихов (№ 12), “Щелкан” – 6,2 (№ 4), “Взятие Казани” – 13,4 (№ 30); еще выше этот показатель в ряде древнейших баллад и скоморошин: “На литовском рубеже” – 2 (№ 54), “Агафонушка” – 7 (№ 27), “Гость Терентьище” – 7 (№ 2), “У Спаса к обедне звонят” – 7,1 (№ 63), “Чурилья-игуменья” – 9,2 (№ 57), “Усы” – 14,1 (№ 65). Здесь тоже используются омонимичные сочетания указательных местоимений тот / та / то с постпозитивной частицей -то: Он и стал те-та речи размышлять собою; Оне те-та речи говорили (№ 30); А и на то-то он не сердится (№ 2). На наш взгляд, эти факты можно рассматривать как еще одно косвенное свидетельство принадлежности подавляющего большинства текстов Сборника к единому художественному пространству. Особняком стоят лишь две песни, отразившие события недавнего исторического прошлого Сибири – в них нет постпозитивных частиц (№№ 33, 44).

Одна из характерных примет индивидуального исполнительского стиля Кирши Данилова – обилие деепричастий. В других сборниках былин они встречаются далеко не в каждом тексте (см., например, Гильф., №№ 74, 75; Григ., №№ 385, 393, 402 и др.), чаще всего в трафаретных описаниях битвы с вражеским войском или богатырских поединков: … Бьются не едаючи, не пиваючи, со добра коня не слезаючи. В уральском сборнике эта формула есть только в старине “Саул Леванидович” (№ 26). В других случаях деепричастия могут находиться в начале, в середине или в конце синтаксических конструкций, но всякий раз они играют важную роль в создании эпических мини-формул: Не дошед он до Киева за семь верст (№ 25); Поток живучи состарелся (№ 23); И тово оне еще ожидаючи (№ 24) и др. Особенно часто с помощью деепричастий достигается эффект глагольного обрамления: былинный стих начинается с деепричастия (дополнительное действие), а завершается глаголом, выражающим основное действие: Бегучи он, Змей, заклинается (№ 9); Бежавши-та девка запышалася (№ 10); Стреножемши в зелен луг пустил (№ 20); Схватя ерлык Иван да и вон побежал (№ 16). Примечательно, что в произведениях лирических и лироэпических жанров деепричастия встречаются гораздо реже, в основном в “старших” исторических песнях (№№ 29, 30, 45; см. также №№ 37, 46).

Такие же закономерности прослеживаются в употреблении отглагольных имен существительных в сочетании с другими глаголами: их больше в былинах, значительно меньше в исторических песнях и балладах. Некоторые речевые обороты известны и по записям XIX – начала XX века (поездку чинить, опочив / ответ держать, обрученье принять и т.п.). Как правило, они придают всей фразе оттенок архаичности, поскольку подобные синтаксические конструкции были характерны для языка средневековой деловой письменности. В былинах из Сборника Кирши Данилова реестр таких словосочетаний гораздо шире, ко многим из них мы не обнаружили близких по смыслу аналогов в севернорусских записях: вражбу [ворожбу] чинить; жалобу приносят; поруки держит; жену-та во любви держал (№ 2); учинил драку великую; правят челобитье; уже третий день в доходе идет (кончается? – № 24); тут ему ребята освободу дают (№ 46); государь-царь гнев возложил (№ 33) и др. Ориентация на ритмико-поэтические, а не информационно-смысловые функции проявляется в том, что порой дополнительные слова, ничего не меняя в семантике, позволяют добиться дактилических клаузул в стихе (ответ держат, грех творить, обед / поход чинить и др.), приводят к появлению тавтологических повторов (княгиня понос понесла – № 6; во полон полонили – № 4).

В построении былинных стихов и их сцеплении в тирады важную роль играют инициальные частицы и мини-формулы. Частотность их употребления – величина переменная, зависящая от индивидуальных вкусов певца, особенностей его стиля. Так, в былине К. Романова “Дунай-сват” (Гильф., № 94) на каждые сто стихов приходится в 6 раз меньше инициальных частиц, нежели в родственном по происхождению варианте Т. Иевлева (Гильф., № 102). Иногда их общее количество в текстах сокращается благодаря умелому использованию анафор, выполняющих те же стилистические функции. В былинах И.А. и А.П. Чуповых с нижней Мезени (Григ., №№ 367-377), в отличие от старин их земляков, инициальные частицы встречаются крайне редко, но зато десятки тирад по три, пять и более стихов в каждой организованы по принципу единоначатия соседних строк:

Я не м?гу со князём думы думати,

Я не м?гу со князём мысли мыслети!

Потому – у мня нету платья чветного,

Потому – у мня веть нет ноньче добра коня,

Потому – у мня нет збруи лошадиное,

У мне нет фсей сбруи богатырьское,

У мне нет ноньчи сабельки-то вострое,

У мне нету копейця-та булатного,

У мне нету веть палици боёвое,

У мне нет ноньче лука-та веть крепкого… (№ 369).

По разнообразию и насыщенности инициальными словами и формулами Сборник Кирши Данилова по меньшей мере не уступает другим классическим собраниям русских былин. Особенно часто структуру строки определяют сочетания наречий и местоимений с глаголами. Часть таких конструкций отмечалась исследователями в ряду типовых формул Сборника: Скоро тут конюхи металися – № 26; А скоро-де Иван снаряжается, // А скор? тово поездку чинит (№ 16); Будет день во половине дня, // Будет пир во полупире (№ 15; ср. более универсальный оборот – Будет Василей в пол?горе (№ 19); А и едут неделю сп?ряду, // И едут неделю уже другую (№ 11). К ним можно добавить сочетания глаголов с наречиями больно в значении “сильно, очень” (Больно Запава испугалася – № 1; Больно со княгинею возрадовалися – № 18 и др. ), чуть (Как чуть с девицею ему грех творить – № 22; А и чуть боло спустить калену стрелу – № 23).

К числу наиболее употребительных инициальных элементов относится редкое в севернорусских записях наречие втапоры (“тогда”, “в ту пору”); в № 50 встречается уникальная его форма навтапоры (стих 34). Это слово можно найти в произведениях разных жанров, кроме чисто лирических песен; нередко оно используется в тексте неоднократно, словно сигнализируя о важнейших действиях персонажей, о смене сюжетных ситуаций: Втапоры Владимер-князь не во что положил (№ 18); Втапоры Илье за беду стало (№ 25) и т.п. В финале былины об Иване Годиновиче (№ 16) в 13 строках это наречие повторяется четыре раза (стихи 267-279). Более тесному сопряжению соседних стихов способствуют инициальные слова не подобает…, подобает… (№ 18); а не жаль…, только жаль… (№№ 15, 38); явно избыточные (с точки зрения семантики высказывания) повторения местоимений в начале строк: Он и тут, Скопин, скоро со пиру пошол, // Он садился, Скопин, на добра коня, // <…> Он к вечеру, Скопин, и преставился (№ 29). Функции инициальных частиц нередко выполняют местоимения сам / сама / сами, тоже сочетающиеся с глаголами в конце строки: Сама она Добрыню уговаривает (№ 9); Сами оне дивуются (№ 18); И сами с ним прощалися (№ 19).

Одной из особенностей индивидуального стиля следует признать почти полное отсутствие в Сборнике Кирши Данилова инициальных частиц еще / ишшо, которые редко встречаются в олонецких текстах, но доминируют у многих сказителей из северо-восточных районов. Зато частице как бы, в записях из большинства регионов занимающей периферийное место, в этой книге отдается явное предпочтение. Подчеркнем, что речь идет не о сравнительных или условных оборотах, а о типичных “наполнительных”, незначимых словах, которые нужны для соблюдения определенного ритмического единообразия в стихе: Как бы н? пету двери отворялися (№ 1); Пожалуй одново мне молодца, // Как бы молода Екима Ивановича (№ 11); На беседе сидят три татарина, // Как бы три собаки-наез(д)ники (№ 22). Показательно, что эта же инициальная частица (или ее фонетический дубликат кабы) по частотности употребления лидирует и у многих печорских певцов. Так, с нее начинается каждый пятый-шестой стих в былине А. Осташова “Добрыня и Василий Казимирович” и каждый третий – в “Добрыне и змее” А. Вокуева (БП, №№ 16 и 9).

Эпический мир, знаменитые пиры князя Владимира невозможно себе представить без зелена вина и без былинной чары в полтора ведра. Ее подносят не только сильным могучим богатырям, но и честным вдовам (“Хотен Блудович” – Гильф., № 84 и др.), каликам перехожим (Рыбн., № 52 и др.), младым вьюношам Ермаку и Михайлу Даниловичу (Гильф., №№ 69, 138; Григ., № 385 и др.). В ряде регионов невоздержанное пьянство некоторых богатырей прочно вошло в их характеристики. В Олонецком крае все беды Михайла Потыка нередко мотивируются тем, что он до вина был упачливый (Гильф., № 150 и др.), а в северо-восточных районах кабацкий завсегдатай Василий Игнатьевич получил устойчивое прозвище Васька-пьяница. Но даже на этом фоне уральский сборник выделяется обилием сцен пьяного разгула, натуралистическим, подчас гротескным изображением персонажей, потерявших контроль над своими действиями. Пьяной Дунай расхвастался, что в Киеве нет равных ему в стрельбе из лука, что в конце концов привело к трагической развязке (№ 11). С хмелю захвастался Садко, бросивший вызов всему Новгороду (№ 28). Знал Кирша Данилов и Василея-пьяницу, который убил зятя татарского царя Калина (№ 25). Эти мотивы не являются общерусскими, но распространены достаточно широко и зарегистрированы в разных областях России (Из ума-то Садко выпиваицсе… – БП, № 251 и др.).

В “Древних российских стихотворениях” немало мотивов, которые не имеют близких параллелей в других записях и не обусловлены сюжетными перипетиями. На вечеринке у князя Владимира Маринка-волшебница до того упивалася, что у нее голова на плечах не держится – № 9. Киевский князь потчует Василису Микулишну, которая выдает себя за иноземного посла: Всяко питье потаковкам пьют. // Уж тут ли посол напивается – № 15. (В архангельских говорах слово потаковка означает “ковшик, черпачок” [Даль, 3, 352]). Хотен Блудович уклал спать свою родимую матушку: втапоры она была пьяная – № 17. В светлицах Чурилы Пленковича князь Владимир и его свита пьют оне, едят, потешаются, все уже оне без памяти сидят – № 18. Выпить больше нормы можно и в подводном царстве: Напивался Садко питьями разными, // И развалялся Садко, и пьян он стал – № 47. Василий Буслаев отбирает в свою дружину только тех молодцев, которые способны выпить чару зелена вина в полтора ведра и снести / истерпеть удар червленым вязом. В Сборнике Кирши Данилова “испытание чарой” описано не только в былине “Василий Буслаев и новгородцы” (№ 10), но и в двух других старинах. Такую же чару единым духом выпивает новгородский удалец на казачьей “воровской” заставе: И только атаманы тому дивуются, // А сами не могут и по полуведру пить (№ 19). Князь Владимир тоже не без тайного умысла угощает Козарина: Проведовает могучева богатыря, // Чтобы выпил чару зелена вина // И турей рог меду сладкова в полтретья ведра (№ 22). Самые близкие параллели к этим эпизодам обнаруживаются в ряде архангельских записей. Илья Муромец берет одной рукой и выпивает на один дух (то есть залпом, не переводя дыхания) цяшу оберуцьную (Кир., 1, 77); князь Владимир принимает чашу в ?бе-ручь, // Прикушал из чаши с пивн?й стакан (Кир., 4, 38). Мотивы пьянства встречаются в скоморошинах, балладах, исторических песнях, и тоже далеко не всегда они напрямую связаны с развитием сюжетного действия (№№ 7, 13, 29, 35, 41, 57). Венчает этот ряд произведений балагурная песня автобиографического содержания “Да не жаль добра молодца битова – жаль похмельнова” с упоминанием самого Кирилы Даниловича (№ 38). В этом контексте повышенное внимание певца к сценам пьянства выглядит по-своему закономерным, а сами эти мотивы скрепляют между собой еще около полутора десятков текстов.

Некогда популярная гипотеза о казачьем происхождении Кирши Данилова справедливо отвергнута эпосоведами. Тем не менее “казачий дух” в сборнике все же витает. Прежде всего это проявляется в несомненном знакомстве исполнителя с историческими песнями казаков, в том числе и сибирских (№№ 35, 44; впервые указано П.Н. Шеффером [КД-1901, с. XXV-XXVI]); мотивы казачьей вольницы проникли и в былины. Вероятно, рассказами о походах “за зипунами” навеяны предупреждение гостей-карабельщиков о заставе крепкой и уникальный эпизод встречи Василия Буслаева с казачьими атаманами на том острову на Куминскием (№ 19); ср. прямое изображение ограбления купеческого каравана, а затем и посольского судна в исторической песне “На Бузане-острове”. Мотив военной добычи – стержневой в этом произведении: Атаманы казачия <…> думашку думали за единое, // Как про дело ратное, // Про дабычу казачею (№ 13). Особое пристрастие к трофеям присуще и героям многих былин. Освободив из плена свою сестру, Козарин собрал в шатрах злата-серебра, сложил его во те сумы переметныя, взял с собой беседу дорог рыбей зуб, увел татарских коней (№ 22). Волх Всеславьевич, покорив царство Индейское, тоже захватил богатую добычу и щедро наградил своих дружинников: Он злата-серебра выкатил, // А коней, коров табуном делил, // А на всякова брата по сту тысячей (№ 6). Дунай-сват увозит из Золотой орды не только невесту для князя Владимира, но и тридцать телег ордынских, наполненных златом и серебром и скатныи земчугом, а сверх того каменьи самоцветными (№ 11). Даже подвиг Добрыни-змееборца, освободившего свою родимую тетушку, сопровождается стандартными для Сборника Кирши Данилова действиями героя – он собирает в змеиных пещерах злато-серебро и увозит его домой (№ 48). В другой былине Добрыня, которому обычно присуще ве[ж]ство рожденое и ученое (№ 24), польстившись на сокровища бабы Горынинки, вероломно срубает ей голову (№ 50). Но самый показательный пример – старина об Алеше Поповиче и Тугарине (№ 20). Хитростью одолев своего могучего противника, богатырь Платья с него снимал цветное на сто тысячей, // И все платья на себя надевал, за что чуть не поплатился жизнью. Названый брат Еким Иванович принял его за Тугарина, ударил палицей, и только с помощью калики перехожего Алешу удалось оживить (или привести в чувство – глагол убить в народных говорах обозначает еще и “сильно ударить, ушибить”): И стали ево оба трести и качать // И потом подали ему питья заморскова, // От того он здрав стал. Но богатырь не угомонился – перед отъездом в Киев платье Тугарина клали в чебодан к себе.

Факультативность этих мотивов очевидна, поскольку в русском эпосе обычно подчеркивается бескорыстие богатырей. Не исключено, что их обилие в былинах из Сборника Кирши Данилова связано не только с влиянием исторических песен, но и с личными качествами исполнителя. Будучи “придворным певцом” Демидовых (эту далеко не новую идею А.А. Горелов убедительно подкрепил новонайденными документами [КД-2000, 19-21, 28-35]), Кирша Данилов “со товарищи” резонно рассчитывал на соответствующее вознаграждение за труды. Об этом свидетельствует уникальная концовка одного из текстов, частично процитированная А.А. Гореловым. Приведем ее в более развернутом виде: …Еще нам, веселым молодцам, на пот?шенье, // Сидючи в беседе смиренныя, // Испиваючи мед, зелена вина; // Где-ка пива пьем, тут и честь воздаем // Тому боярину великому // И хозяину своему ласкову (№ 29). Ср. начало одной из алтайских былин в сборнике С.И. Гуляева: Благословляй-ко, хозяин, // Благословляй, господин, – // Старину сказать стародавную… (Гул., № 33).

Сказитель обнаруживает удивительную осведомленность в самых разных сферах хозяйственно-бытовой жизни не только своего времени, но и давно минувших дней. Он хорошо знаком с особенностями охотничьего промысла. В разных былинах перечисляются пушные и другие промысловые звери, их наименования сопровождаются точными постоянными эпитетами: черный соболь якутский, сибирский, лисица бурнастая [буро-красного меха], волк серый, тур гнедой, два медведя белыя заморския, шубы барсовыя и т.п.; певец дважды употребляет профессиональный охотничий термин остров (№ 6, стих 24; № 18, стих 81) – “небольшой отдельный лес, особнячок” [Даль, 2, 707]; знает, что зимой мех отличается особо высоким качеством (два горносталя, два зимния – № 1). Он хорошо различает породы рыб в зависимости от их величины и ценности: в № 28 упомянуты рыба белая мелкая, рыба красная, рыба белая в три четверти; в № 18 – рыбица белая (с уточнением – щуки, караси) и рыбицы мелкая. В №№ 1, 19, 47 с профессиональным знанием дела изображается причаливание кораблей к берегу; речь здесь явно идет не о небольших речных судах, а о морских кораблях, поскольку упоминаются тонки парусы полотняныи, тычки, якори крепкия, сходни, а в одном из текстов уточняется, что с корабля Бросали с носу якорь и с кормы другой, // Чтобы крепко стоял и не шатался он (№ 19). Исполнитель разбирается в тонкостях быта – как русского (у Дюка печки биты глиняны, стрелы клеяны оне клеем осетра-рыбы (лучшие сорта рыбьего клея изготовлялись из плавательных пузырей осетровых рыб [Даль, II, 116] – № 3; Авдотью Леховидьевну везут отпевать и хоронить на санях – № 23), так и восточного (княгиня Апраксевна и ее служанки сидят поджав ручки, будто турчаночки – № 24; в исторической песне “Щелкан” упоминаются бритые усы и синие плеши, то есть гладко выбритые головы татар – № 4). За редкими исключениями в Сборнике исторически достоверны и точны многочисленные детали, связанные со средневековым воинским бытом, вооружением богатырей. См., например, указание на то, что разгромленные под Киевом татары оставили свои возы и лагери (№ 25), описание подготовки к обороне крепости в № 26:

И копали оне ровы глубокия,

Заплетали туры высокия,

Ставили поторчены дубовыя,

Колотили надолбы железныя.

Видимо, некоторые из указанных мотивов и подробностей навеяны личным жизненным опытом Кирши Данилова, но в большинстве случаев мы, скорее всего, имеем дело с “памятью слова”. Сошлемся на такие примеры. В былине “Иван Годинович” (№ 16) герой отправляет своих спутников по следам гнедова тура, лютова зверя (обобщенное название крупных хищников) и дикова вепря. Все эти животные напрямую не связаны с повседневной практикой севернорусских или уральских охотников, но зато часто упоминаются в летописях и княжеских жизнеописаниях эпохи раннего средневековья как объекты княжеско-боярской охоты. Так, в “Поучении” Владимира Мономаха говорится: “Тура мя 2 метала на роз?хъ и с конемъ, <…> вепрь ми на бедр? мечь оттялъ, <…> лютый зв?рь скочилъ ко мн? на бедры и конь со мною поверже”. Детальное описание войскового круга в исторической песне об атамане Фроле Минеевиче (№ 70) отнюдь не служит гарантией того, что сам певец участвовал в подобных собраниях. Бывший казак вряд ли свел бы на одной “сценической площадке” донских, гребенских (терских) казаков и запоротских хохлачей (во 2-м и 19-м стихах упомянуты еще и яицкие казаки). Такую же смысловую неувязку (круг донской-еицкий) находим и в песне о Ермаке (№ 13, стих 16).

Определенный отпечаток наложило на эпические тексты их бытование в городской среде. В отличие от записей, сделанных от крестьян, в них гораздо чаще говорится о денежных расчетах, о плате за услуги, о составлении различных письменных документов, в том числе и юридических. Сказитель не упускает возможности использовать традиционные мотивы и формулы такого рода. Князь Владимир за верную службу обещает до люби пожаловать Алешу Поповича, Добрыню, Козарина, Михайла Потыка (№№ 20-23); Иван Грозный сулит такую же награду удалым братцам Борисовичам (№ 5); за прием во братшину в Никол(ь)шину Василий Буслаев платит по пять рублей за каждого из своих названых братьев и пятьдесят рублев за себя (№ 10); охотники и рыболовы жалуются князю Владимиру на дружинников Чурилы, которые опустошили их промысловые угодья: Тебе, государю, приносу / добычи нет, // От вас, государь, жалованья нет (№ 18); князь, которому нечем вознаградить калик перехожих за пение, говорит, что в Киеве княгиня Апраксия даст им святую милостиню (№ 24).

Подобные мотивы и формулы встречаются и в былинах из других регионов, выполняя функции типовых или, по крайне мере, факультативных элементов сюжета. Но в Сборнике Кирши Данилова немало таких эпизодов, которые напрямую не связаны с развитием действия и могут интерпретироваться как проявления индивидуального художественного сознания. Назвавшись купцами заморскими, Ермак и его соратники платят в таможне пошлину в казну государеву (№ 13); то же делают Садко (№ 47), Соловей Будимирович (№ 1), а голый щап Давид Попов распространяет ложные слухи, будто его соперник у заморского царя в протаможье пропал. Чудесные терема по приказу Соловья Будимировича строят люди работныя (в других вариантах – его дружинники); Садко нанимает новгородских бошлыков, людей работных, чтобы они забросили неводы в Ильмень-озеро (я вам, молодцам, за труды заплачу – № 28), а в другой былине этого героя в плаванье сопровождают целовальники любимыя, приказчики хорошия, а также ярыжки, люди наемныя, подневольныя (№ 47). Гость Терентьище дает сто рублев за труды скоморохам, которые помогли разоблачить его неверную жену (№ 2). Проигравшие спор новгородские мужики не только обязуются платить Василию Буслаеву на всякой год по три тысячи, но и приносят дорогие подарочки и вдруг сто тысячей (№ 10).

Особое внимание Кирша Данилов уделял письменному оформлению принятых обязательств и разного рода “отчетов”. Никита Романович получает от Ивана Грозного грамату тарханную, согласно которой преступники могут укрываться в его селе Преображенском (№ 45); смертельно напуганные Ильей Муромцем разбойники согласны пойти к нему в холопство вековечное и готовы дать ему рукописанье служить до веку (№ 69). Владыка Черниговский, поручившийся в споре за Ивана Гостиного сына, в финале былины велел захватить три карабля на быстр?м Непр? <…> с теми товары заморскими (своеобразный “приз” победителю); сказитель не преминул отметить, что пр?сты поруки крепкия, записи все изодраныя! (№ 8). Велик заклад Василия Буслаева и новгородцев тоже закреплен с помощью записей заручных / крепких (№ 10). Этот же эпический герой щедро расплачивается с иерусалимскими священниками, отслужившими по его заказу обедни с молебнами; в доказательство выполненного обязательства он вручает казачьим атаманам письмо, что много трудов за их положил, а его спутники отдают другое письмо (видимо, с “отчетом” о поездке в Иерусалим) матери погибшего богатыря (№ 19). Калики перехожие не только возвращают Добрыне якобы похищенную чару князя Владимира, но И с ним написан виноватой тут // Молоды Касьян Михайлович (№ 24). Письменное известие обо всем своем похождении, то есть о покорении Сибири, передает Ивану Грозному казачий атаман Ермак Тимофеевич (№ 14). В двух былинах упоминается присяга. К ней попы соборныя приводят Михайла Потыка и его жену (договор живому супругу в гроб идти вместе с умершим – № 23). А в “Дунае” говорится, что в те годы присяги не ведали (№ 11), хотя княгиня, которую богатырь сосватал за князя Владимира, фигурирует и в первом тексте (стих 101), когда , по убеждению певца, присяга (здесь – брачный договор) уже вошла в обычай. Повторение необычных для фольклорного лексикона слов и словосочетаний присяга, как и ранее упомянутых труды, люди работныя, – еще одна грань оригинальной сказительской манеры Кирши Данилова.

К особенностям индивидуального видения эпического мира можно отнести и некоторую активизацию поведения князя Владимира. Обычно он в былинах рисуется как типичный феодальный владыка – отдает распоряжения, награждает и карает своих вассалов, в лучшем случае выступает в роли советчика (некоторые варианты “Ивана Годиновича” и “Михайла Потыка”) или третейского судьи (“Бой Добрыни с Дунаем”). Едва ли не единственное исключение – игра в шахматы с мнимым послом в отдельных записях “Ставра” (в том числе и в Сборнике Кирши Данилова – № 15); даже в печорской версии “Ивана Гостиного сына”, изображающей скачку от Киева до Чернигова, князь в ней не участвует. В уральском сборнике Владимир по собственной инициативе едет на родину Дюка, чтобы лично удостовериться в его богатстве (хотел боло ваш и этот дом описывать – № 3). В старине о татарском нашествии на Киев он сопровождает Илью Муромца, отправившегося с дарами к царю Калину: Нарежался князь тут поваром, // Заморался сажаю котельною (№ 25). Индивидуальный характер этих новаций не вызывает сомнений; участие киевского князя в обеих поездках не сказывается на развитии действия. В первой былине он просто “подключен” к традиционным послам в Галич, а во второй после своего переодевания вообще не упоминается. В севернорусских записях мы не нашли близких аналогий, но в некоторых алтайских текстах князь Владимир тоже весьма активен. Вместе с Ильей, Добрыней и Алешей он в роли тысяцкого отправляется в Чернигов сватать невесту Ивану Годиновичу (№ 6), а в другой старине, подобно богатырям, выезжает во чисто поле погулять и даже вызывает на поединок неузнанного им Суханьшу Замантьева (№ 37).

7. ЭПИЧЕСКИЙ ЛЕКСИКОН И ПОСТОЯННЫЕ ЭПИТЕТЫ

По своему словарному составу эпические песни из уральского сборника в основном традиционны. Как и в былинах сказителей XIX-XX столетий, в них немало архаизмов, историзмов, изредка встречаются диалектизмы (домовище, бусы-корабли, бусы-галеры, куяк, холоденушка), оригинальные постоянные эпитеты (золото аравитское, луга / острова потешныя, коврига монастрыская) и т.п. А рядом с ними – сравительно недавно вошедшие в активный обиход слова и понятия, отражающие поздний воинский и городской быт. Показательна в этом плане старина “Садко и новгородцы” (№ 28). В ней широко представлены и архаичные или областные слова (прытки-скорби, хлеба великой сукрой, вол(ж)ской сур, братшина Николшина, канун – пива яшныя, ?повод), и хронологически более поздняя лексика (бошлыки новгородския, люди работныя, ярыжки – люди наемныя, приказчики хорошия, посадские люди, люди таможенныя, таможня, караулы). Довольно часто в былинах Кирши Данилова встречаются разговорные и просторечные конструкции, в том числе бранные выражения (по целой чаше охлестывает – № 20; запехал чарочку серебрену; поворчал Алешинька Попович – № 24; ево по уху оплёл – № 10; ушел за кустик мочитися – № 16; а и, сука, ты, ……, еретница-….. – № 9). Но гораздо больше таких слов и оборотов в исторических песнях и балладах: персидского посла устукали (№ 14); велел ему маэору голову отляпать (№ 41); торговых (то есть купцов) перещупали (№ 43); полтораста ударов ему в спину влепил (№ 46) и др.

Новая лексика проникала и в былины истовых приверженцев классического формульного стиля: Т. Рябинин – рубашечки-манишечки; В. Лазарев – слесаря (Рыбн., № 107); А. Чуков – играют в карты билиартовы, фершела (у его соседа П. Калинина они превратились в фельдмаршалов – Гильф., № 7); А. Сорокин – сенаторы думные; И. Сивцев-Поромский – улица паратная, извозчик; Е. Садков – литеры; Е. Рассолов – казначей, похвальный лист и др. Однако в “Древних российских стихотворениях” тенденция в модернизации лексики проявляется гораздо заметнее. Во многом это обусловлено тем, что Кирша Данилов был хорошо знаком с городским бытом, канцелярско-деловой речью, а статус профессионального певца позволял ему в необходимых случаях отступать от традиции, давать волю своей творческой фантазии, порой даже импровизировать. И надо признать, что нередко сказитель создавал яркие и выразительные образы. К указанным Б.Н. Путиловым “чеканным формулам, почти пословицам” [КД, 393-394] можно добавить еще несколько удачных новаций: будто дятлы в дерево пощолкивали (№ 1); шах да и мат да и под доску (№ 15); веселыя беседа – на радости день (№ 18); то коли ты, дитя, на розбой пойдешь, <…>а не носи Василья сыра земля! (№ 19); не мне вода греть, не тешити ее (№ 48); побил меня стары казак Илья Муромец единым словом (№ 50).

В былинах одним из самых репрезантативных элементов поэтики являются эпитеты. По их количеству и качеству, соотношению общефольклорных и индивидуальных определений можно судить о степени традиционности текста, о мастерстве сказителя и особенностях его исполнительской манеры, о процессе лексической модернизации эпических песен. Устойчивые, повторяющиеся в разных текстах и в разных фрагментах одного произведения художественные определения – весьма архаичная черта как устной народной поэзии, так и связанных с ней памятников средневековой письменности. Например, в “Слове о полку Игореве” (конец XII столетия) использованы и хорошо известные по фольклорным записям XVIII-XIX вв. постоянные эпитеты чистое поле, синее море, красные девы, борзый конь, сизый орел, лютый зверь, стрелы каленые и др., и созданные по их образцу и подобию индивидуально-авторские словосочетания железные полки, великий Дон, красные щиты, золотой шлем и т.п. О высокой насыщенности постоянными эпитетами былин “Михайло Потык” и “Илья Муромец и Калин-царь” из Сборника Кирши Данилова (№№ 23, 25), нам доводилось писать ранее. Если сравнивать эти тексты с отдельными вариантами из сборника А.Ф. Гильфердинга, а не со всем массивом записанных им былин, то тезис А.П. Евгеньевой о бедности набора эпитетов в “Древних российских стихотворениях” не подтверждается статистическими данными [Новиков-2000, 72-74].

Попробуем рассмотреть эту проблему в более широком контексте, подвергнув статистической обработке старины из Сборника КД и по три былины десяти лучших сказителей из разных регионов. При выборе контрольных текстов предпочтение отдавалось логически стройным, завершенным, записанным с пения вариантам тех сюжетов, которые представлены и в Сборнике Кирши Данилова. (Насыщенность текстов постоянными эпитетами во многом зависит от количества и характера развернутых описаний, которые в разных сюжетах, а порой и в разных сегментах одной былины могут заметно отличаться [см. Селиванов, 32-33].) Кижи в нашем списке представлены Т. Рябининым (“Илья Муромец и Соловей-разбойник”, “Добрыня и змей”, “Иван Годинович” – Гильф., №№ 74, 79, 83), Повенец-Толвуй – А. Чуковым (“Добрыня и змей”, “Ставр Годинович”, “Дюк Степанович” – Гильф., №№ 148, 151, 152), Пудога – А. Сорокиным (“Садко”, “ Наезд литовцев”, “Сорок калик” – Гильф., №№ 70-72), Кенозеро – И. Сивцевым-Поромским (“Добрыня и Алеша”, “Чурила и князь”, “Дюк Степанович” – Гильф., №№ 222, 223, 225), Печора – П. Марковым (“Алеша Попович и Тугарин”, “Дунай-сват”, “Поездка Василия Буслаева в Иерусалим” – БП, №№ 115, 119, 244), Мезень – В. Тяросовым (“Василий Буслаев”, “Илья Муромец и Сокольник”, “Дунай-сват” – Григ., №№ 307-309), Кулой – Е. Садковым (“Дюк Степанович”, “Василий Игнатьевич и Батыга”, “Дунай-сват” – Григ., №№ 230, 237, 245), Пинега – М. Кривополеновой (Илья Муромец и Калин”, “Молодость Добрыни”, “Вавило и скоморохи” – Григ., №№ 111, 113, 121), Зимний берег – Ф. Пономаревым (“Илья Муромец и Соловей-разбойник”, “Добрыня и змей” + “Добрыня и Алеша”, “Михайло Потык” – Марк., №№ 149, 151, 152), Алтай – Л. Тупицыным (“Илья Муромец и Соловей-разбойник”, “Добрыня и змей”, “Иван Годинович” – Гул., №№ 1. 3, 6).

В таблице отражены набор эпитетов на каждые сто стихов текста (то есть количество разных словосочетаний без учета повторных употреблений), общее количество эпитетов на сто стихов (включая использованные повторно), количество логических определений и определений всех типов на каждые сто стихов. В отдельную графу выделены сложные (составные) эпитеты, состоящие из нескольких имен прилагательных или развернутых словосочетаний (лук тугой разрывчатый, шелепуга подорожная в тридцать пуд и т.п.). Мы сочли целесообразным развести по разным рубрикам эпитеты (художественные определения) и логические определения, поскольку они заметно отличаются по своему назначению. В эпитетах доминирует эстетическая, часто – идеализирующая функция, их без особого ущерба для содержания можно заменить синонимами (голос громкий – голос зычный – КД, № 10) или даже опустить. Логические определения прежде всего выполняют информационную функцию, их замена или пропуск приводят к “затемнению” смысла (молодцы-сокольники – молодцы-кречетники – КД, № 18; жеребья валжены, жеребья ветляныя, жеребей булатной – КД, № 47; платье царское цветное – платье опальное, будто тюремное – КД, № 26 и т.п.).

В Сборнике Кирши Данилова обнаруживаются те же закономерности, что и в текстах других сказителей. В разных былинах набор постоянных эпитетов на каждые сто стихов колеблется от 18,6 (№ 24), 17,8 (№ 26) до 29,6 (№ 8), 36, 2 (№ 69) и 49,1 (№ 58), а общее количество постоянных эпитетов на сто стихов – от 37 (№ 17), 34,5 (№ 28), 33,6 (№ 26) до 56,45 (№47), 58,5 (№ 50) и 65,8 (№ 22). Примерно такие же расхождения (в полтора-два раза) наблюдаются в эпических песнях А. Сорокина, М. Кривополеновой, И. Сивцева-Поромского (у Кривополеновой в № 121 набор постоянных эпитетов на сто стихов составляет всего 7,7, а в № 113 – 20,3). Количество логических определений и сложных эпитетов в уральском сборнике в среднем чуть ниже, чем во всех контрольных текстах, но выше, чем у некоторых сказителей. По насыщенности эпических песен логическими определениями Кирше Данилову уступают М. Кривополенова, Ф. Пономарев и Л. Тупицын, а сложными эпитетами – А. Чуков и Т. Рябинин. А по такому важному параметру, как “ассортимент” художественных определений, сборник Кирши Данилова занимает в таблице первое место. На каждые сто стихов в нем приходится по 25,29 оригинальных эпитетов (без учета повторных употреблений) против 24,0 у Е. Садкова, 23,3 у И. Сивцева-Поромского и П. Маркова, 17,1 у А. Чукова, 13,2 у А. Сорокина. Если бы все вошедшие в эту книгу былины были записаны “с голоса”, видимо, и другие показатели могли несколько возрасти, так как форма исполнения влияет на частотность употребления художественно-поэтических средств. В былине “Саул Леванидович” (№ 26) в прозаических по характеру фрагментах (стихи 227-229, 234-241, 254-258) использован лишь один постоянный эпитетет – погребы глубокия, а в таком же по объему”песенном” отрывке (стихи 161-176) – 14.

По качественным параметрам постоянные эпитеты из уральского сборника не менее органично вписываются в общую картину. Сказитель обладал достаточно богатым арсеналом художественных определений и охотно использовал разные эпитеты в сочетании с одним и тем же словом. Объяснять это механическим смешением разных традиций нет никаких сонований. Во-первых, лучшие севернорусские певцы тоже соединяли с одним именем существительным разные определения, а во-вторых, в Сборнике Кирши Данилова такое варьирование нередко наблюдается в пределах одного текста, что автоматически снимает возможность их усвоения из разных источников. Особенно богат набор эпитетов, сочетающихся с наиболее употребительными в эпосе словами – богатырь, молодец, камень, двор, князь Владимир и другие имена собственные. В былине “Соловей Будимирович” (№ 1) упомянуты гость богатый, гость славный богатый, гости-корабельщики, в № 16 – гость славный, в №№ 8, 19 – гости-корабельщики, в №№ 8, 16, 48 – гость богатый, а в № 20 использован тавтологический эпитет гость купеческий. В № 3 находим не только типовой эпитет золото красно, но и его семантический дубликат – золото аравитское; аналогичные пары есть и в других текстах (голос громкий – голос зычный в № 10; бережок крут – бережок красен в № 1; приказчики хорошия – приказчики любимыя в № 47; сбруя ратная (№ 6) сменяется сбруей богатырской (№ 26); сажень косая (№ 20) – саженью печатной (№№ 19, 22); а определения след свежий (№ 18) и след бродучий (№№ 11, 50) в том же № 11 сливаются в одном сложном эпитете – след свежий бродучий. В № 25 Калин-царь назван злым, злодеем, собакой, собакой проклятой. Нередко вариации возникают в сложных эпитетах, когда основное определение остается стабильным, а дополнительные меняются (орды немирныя; орды дальния немирныя; орды славныя немирныя в № 21). Ср. аналогичные примеры из былин других сказителей: гоголь серый – гоголь ярый у Л. Тупицына (Гул., № 1); казна золотая – казна золотая бессчетна – казна золота бессчетна велика у Т. Рябинина (Гильф., № 83); паруса полотнены – паруса тонки полотнены – паруса белополотнены у П. Маркова (БП, № 244); а Ф. Пономарев в былине “Михайло Потык” (Марк., № 152) нашел замену и определяемому слову: заповедь крепкая – заповедь великая – записи великие.

Наряду с общефольклорными (ясен сокол, поле чистое, красна девица и т.п.) и общебылинными эпитетами, имеющими широкое хождение в разных регионах (дорожка прямоезжая, седелышко черкасское, стена городовая и др.), в арсенал эпических певцов входят также редкие, связанные с местной традицией или сохранением архаичных элементов стиля, и индивидуальные художественные определения. Кижане Т. Рябинин и А. Сарафанов использовали оригинальный эпитет князья подколенные; И. Сивцев-Поромский – Чурило сухоногие и деньга не хожалая (Гильф., № 225); А. Чуков – порто шелковое (Гильф., № 151); А. Сорокин – сенаторы думные; сказители Кенозерско-Каргопольского края – доска гусельная; певцы из северо-восточных регионов – тяги железные. Есть такие словосочетания и в уральском сборнике, многие из них повторяются в разных текстах, что можно рассматривать как еще одно проявление единства стиля. Князь Владимир “наметывает” на богатырей службу заочную (№№ 21, 22); в новгородских былинах говорится о необходимости платить сыпь немалую, чтобы быть принятым во братшину Никольшину (№№ 9, 28). Противопоставляя подношения Давыда Попова, голого щапа изысканным и дорогим подаркам Соловья Будимировича, певец использует сниженно-бытовые определения: крашенина печатная, сукно смурое (“крестьянское некрашеное сукно, из мешаной темной шерсти” [Даль, 4, 238]). К разряду редких или даже уникальных можно отнести словосочетания лисицы бурнастыя (№№ 1, 3) и лисицы печерския (№ 18); луга потешныя (№№ 11, 50) и острова потешныя (№№ 18, 24); щаски великия (№№ 9, 22, 23) и щаски княженецкия (№ 18); лысой бес (№ 25); стары атаманы казачия (№ 19); свинец тяжелый чебурацкий (№№ 20, 21); глухоморье [лукоморье] зеленое (№ 1); деньги дробныя (№№ 28, 69); вырезы мудрены (№ 6); башня стрельная и башня проезжая (№ 25); крохи говенныя (№№ 6, 25, 26) и мелкия части пирожныя (№ 9).

А.А. Горелов убедительно показал, как в “Древних российских стихотворениях” отразилось “органическое бытовое мышление среды, занятой плавкой и обработкой металлов” (КД-2000, 26-28). Жизненный опыт литейщика, кричного мастера “Кирилы Данилова” наложил отпечаток и на былинные эпитеты. В уральском сборнике гораздо чаще, нежели в других собраниях русских эпических песен, упоминаются не только литые предметы, но и просто сделанные из металла. Для этого используются и типовые словосочетания – чингалище булатное, палица железная, и более редкие – ворота железныя, двери железныя, замки булатныя, кольцо булатное (№№ 3, 21), доска красна золота, и оригинальные, возможно, связанные с “личным почином” певца – латы крепкия булатныя (№ 6), полосы булатныя (у боевого лука – №№ 3, 22), крюки булатныя (№ 11), пробои булатныя (№6), крюки да пробои по булату злачены (№ 15). Пристрастие к эпитету булатный однажды привело сказителя к смысловой неувязке – Василиса Микулишна разбивает дуб в черенья ножевыя, пустив в него стрелку булатную (№ 15). Некоторые редкие эпитеты роднят былины Кирши Данилова с традицией определенных регионов: седые бобры в № 18 – ср. бобр сед осистой в одном из печорских вариантов (БП, № 243); булат синий заморский (№ 47) – ср. синий булат заморский и сталь синяя заморская в кулойский текстах (Григ., №№ 230 и 263); грамота тарханная (№ 45) – ср. грамота торханная / торханьская в былинах с Пинеги и Мезени (Григ., №№ 38, 307).

Индивидуальные художественные определения могут служить надежным индикатором для выявления зависимых от уральского сборника былинных текстов. Выгозерский сказитель Ф. Никитин использовал в “Илье и Калине” (Гильф., № 170) не только оригинальные мотивы, позаимствованные у Кирши Данилова, но и эпитет свинец чубаровский (у КД – чебурацкий), а его земляк Ф. Захаров в старине о Василии Игнатьевиче и Батыге (Гильф., № 181) – финальный монолог царя Калина из № 25, эпитет башня стрельная (стих 51) и формулу Это что у тебя за дурак сидит, // Это что у тебя болван необтесаной? (в уральском сборнике – Что у тебя за болван пришел, // Что за дурак неотесаной?). У Н. Кигачева в “Михайле Потыке” (БПК, № 47) находим и оригинальное тавтологическое словосочетание гады змеиные (стих 206), и формулу начал реветь зычным голосом (стих 261), и эпитеты со всей сбруей ратноей (стих 201; для устной традиции Прионежья он не характерен), лестницы высокие (стих 268; у КД – лес(т)ницы долгия).

8. БЫЛИННЫЙ РЕПЕРТУАР И ДИФФУЗИЯ ЖАНРОВ

До сих пор эпосоведы не пришли к единому мнению относительно роли Кирши Данилова в создании Сборника. Его объявляли и писарем-канцеляристом (то стремившимся записать эпические песни с максимальной точностью, то позволявшим себе весьма вольное обращение с фольклорными текстами), и редактором-собирателем или составителем-сводчиком, пользовавшимся разными версиями отдельных сюжетов, отражающими разные локальные традиции.7 Опираясь на изучение типических мест в былинах, П.Д. Ухов привел новые доказательства в пользу версии о Кирше-исполнителе. По его мнению, “все былины и ряд исторических песен, включенных в сборник, записаны от одного сказителя или, по крайней мере, от сказителей одной былинной школы”. Более того, исследователь склонен был считать уральский сборник самозаписью Кирши Данилова (Ухов, 113, 115). Аналогичную позицию занял А.А. Горелов, отметивший единство художественного стиля не только былин, но и многих произведений смежных жанров. Лейтмотив большинства его статей – признание Кирши Данилова создателем народной книги, сказителем-профессионалом, скоморохом, записавшим свой собственный репертуар. Хотя сам Кирша, по мнению А.А. Горелова, был сибиряком, оригинал Сборника возник на Урале.

На наш взгляд, вся сумма фактов и наблюдений, накопленных за два века изучения “Древних российских стихотворений”, в основном укладывается в рамки концепции о Кирше Данилове-исполнителе. Сотни выявленных схождений между разными текстами, обилие повторяющихся мотивов и деталей, общерусские, региональные и индивидуальные эпические стереотипы и клише, особенности словоупотребления и стиля практически развеивают сомнения в художественном единстве Сборника, не просто расшатывают, а делают бесперспективной позицию скептиков. Результаты сопоставительного анализа уральских былин и старин лучших севернорусских и алтайских сказителей также не дают оснований хотя бы частично выводить Сборник Кирши Данилова за пределы устной эпической традиции, поскольку даже кажущиеся отклонения от нормы на поверку оказываются естественными и по-своему закономерными, что подтверждается многочисленными параллелями из других регионов. Примеры такого рода рассматривались выше, их перечень можно продолжить.

Б.Н. Путилов полагал, что “одному певцу вряд ли мог принадлежать весь состав сборника, поскольку исследователям не удалось доказать художественного единства <…> всех песен Сборника и поскольку <…> трудно представить себе народного сказителя, владеющего столь пестрым в жанровом и стилевом отношении песенным материалом” [КД, 387]. Это утверждение выглядит по меньшей мере спорным. Собиратели нашли на Русском Севере немало эпических певцов, репертуар которых вполне сопоставим со Сборником Кирши Данилова. От Т. Рябинина записано 24 былины, в их числе 2 контаминированных текста (“Добрыня и Василий Казимирович” + “Добрыня и Алеша”; “Василий Буслаев и новгородцы” + “Поездка Василия Буслаева в Иерусалим”); 2 сюжета представлены разными версиями (“Илья и Калин”, “Михайло Потык”). В сумме получается 28 былинных сюжетов и их версий – столько же, сколько и у Кирши Данилова (с учетом контаминированного текста – № 50, “Илья и Сокольник” + “Бой Добрыни с бабой Горынинкой” и двух версий “Алеши и Тугарина” в № 20). Кроме того, кижский певец слышал былинное новообразование “Рахта Рагнозерский” (Гильф., II, 3), старину о Гальяке неверном и былину о Добрыне неясной сюжетной принадлежности (Рыбн., I, с. LXXII). От мезенца Е. Рассолова записано 14 былинных сюжетов, еще 3 старины он усвоил нетвердо и потому отказался их исполнять (Григ., III, 265-266). Внушительно выглядели былинные репертуары Г. Крюкова с Зимнего берега (23 сюжета), Г. Якушова с Пудоги (28 сюжетов), ряда печорских сказителей (БП, I, 94-96). Кулоянин Прокопий Шуваев и мезенец Яков Тяросов, которых А.Д. Григорьев уже не застал в живых, знали по 20-27 старин, что подтверждается анализом текстов их преемников. Некоторые сюжеты, представленные в уральском сборнике, без достаточных оснований считались уникальными записями. Б.Н. Путилов утверждал, что былина о бое Добрыни с бабой Горынинкой (№ 50, вторая часть текста), а также сюжеты “Саул Леванидович” и “Суровец-Суздалец” (№№ 26, 58), не известны в других фиксациях [КД, 391 и 454]. В единичных вариантах они найдены собирателями и в других регионах (Кир., III, 107,110, 113; Марк., № 94 и др.). А.А. Горелов ошибочно посчитал оригинальным другое произведение – балладу “Чурилья-игуменья” [Горелов-1974, 174], которая неоднократно записывалась на Пинеге (Григ., №№ 61, 65, 68, 98).

“Пестрым в жанровом отношении” можно назвать репертуар любого крупного сказителя. Никто из них не специализировался на исполнении одних только былин, но собиратели в первую очередь фиксировали и публиковали произведения именно этого жанра. В сборниках А.Ф. Гильфердинга, Н.Е. Ончукова, А.Д. Григорьева, А.В. Маркова биографические очерки певцов пестрят названиями эпических песен, которые по разным причинам остались не записанными. Тот же Е. Рассолов знал 12 духовных стихов, Григорьев же записал и опубликовал только знаменитую “Голубиную книгу”. От лучшего кулойского сказителя Е. Садкова собиратель записал 12 былин, “Небылицу”, сатирическую балладу “Усы”, скоморошину “Старина о льдине”, “Проделки Васьки Шишка” – стилизованный под эпическую песню юмористический рассказ о событиях локального масштаба. Кроме них Садков знал былину “Камское побоище”, 6 духовных стихов, балладу “Орсёнко” и “Грумаланку” – “песню о том, как бедовали русские на Грумланте (Шпицбергене), которую теперь, по его словам, редко кто знает” (Григ., II, 149-150). Сказитель искал новой встречи с Григорьевым (собиратель был уверен, что “он хочет мне еще спеть что-либо”), но их пути разминулись. В жанровом и структурном отношении репертуар Садкова чрезвычайно близок к “Древним российским стихотворениям”, однако зафиксирован он далеко не полностью. Судя по всему, с Киршей Даниловым велась неспешная стационарная работа, позволившая полнее представить искусство народного певца. Впрочем, и в количественном плане уральский сборник не уникален. От Аграфены Крюковой, кроме былин, записано около 40 исторических песен, древнейших баллад и духовных стихов; она знала также сказки, “причитания невесты на свадьбе и множество песен, как свадебных, так и необрядовых” (Марк., 36).

Что касается стилевой пестроты, свойственной Сборнику, то она во многом обусловлена его жанровым составом. А.А. Горелов справедливо подчеркивал, что при анализе стилистической диффузии необходимо учитывать жанровую принадлежность произведений (Горелов-1974, 195). Текстуальные связи между разными былинами, между былинами и “старшими” историческими песнями гораздо прочнее, нежели между старинами и скоморошинами или историческими песнями лирического характера. В единственном духовном стихе Кирши Данилова “Голубиная книга” (№ 60) обнаруживается едва ли не больше церковнославянизмов, чем во всех остальных 70 текстах вместе взятых. (То же можно сказать о десятках старин А. Крюковой и ее духовном стихе “Иосиф Прекрасный” – Марк., № 120). Тем не менее в “Древних российских стихотворениях” можно найти проявления диффузии жанров, причем не только заимствования отдельных формул и образов из былин в произведениях смежных жанров, что не раз отмечалось исследователями, но и перенесения в былины из баллад, исторических песен и скоморошин.

Теснимые новгородцами дружинники Василия Буслаева умоляют девушку-чернавушку: “Не подай нас у дела у ратнова, // У тово часу смертнова!” (№ 9). Эта формула в данной былине не изначальна, так как не согласуется с содержанием эпизода. Здесь речь идет не о сражении с врагами, а о борьбе ребячей, бое кулачном, которые переросли в драку великую. Наиболее вероятный источник заимствования – историческая баллада “На литовском рубеже”, герой которой, изнемогая в жестоком бою с идолищами поганами, обращается за помощью во полки государевы: “Не выдайте молодца // Вы у дела ратнова, // У часочку смертнова!” (№ 54). Частично эта формула использована в казачьей исторической песне: перед разбойным походом есаул предлагает остаться на Бузане-острове тем, кто не видел дела ратнова (№ 13). В старине “Поездка Василия Буслаева в Иерусалим” мать богатыря дает ему много свинцу-пороху, и дает Василью запасы хлебныя (№ 19). В былинном мире боезапас для огнестрельного оружия – явный анахронизм, тем более что в тексте повествуется не о военном походе, а о паломничестве к святым местам. Эта формула гораздо уместнее в исторической песне “Ермак взял Сибирь” (№ 14, стих 34), откуда она, видимо, и перенесена в былину. В старине о бое Добрыни с бабой Горынинкой (№ 50, стих 112) и балладе “Чурилья-игуменья” (№ 57, стих 75) повторяется оригинальная метафора Едва душа в теле полуднует. Но в обоих случаях она настолько органично смыкается с содержанием эпизодов, что отдать приоритет какому-либо произведению не представляется возможным. В трех былинах (№№ 16, 24, 69) находим комическое описание коллективного испуга, сумятицы:

Спиря скочил, тот поспиривает,

Сёма прибежал, тот посёмывает.

И хотя подобной формулы нет в скоморошинах Сборника, по своей стилистике она явно связана с блоком балагурно-пародийных произведений. Скоморошина “Агафонушка” (№ 27) в своей первой, пародийной части перекликается не с былинами вообще, а с конкретными старинами из Сборника (в частности, в ней пародируется знаменитый запев Высота ли, высота поднебесная…, встречающийся в №№ 1 и 58). А в былине о Суровце-Суздальце (№ 58) несколько стихов явно восходят к духовному стиху “Голубиная книга”: При царе Давыде Евсеевиче, // При старце Макарье Захарьевиче, // Было беззаконство великое… Взаимодействию произведений смежных жанров способствовало и то обстоятельство, что Кирша Данилов, как и многие сказители XIX-XX столетий, четко их не разграничивал и называл одним народным термином “ст?рина”. Эпической концовкой То старина, то и деянье (и ее модификацией Тем старина и кончилась) завершаются не только многие былины (№№ 3, 11, 20, 23 и др.), но и исторические песни о Ермаке и Скопине (№№ 13, 29), скоморошина “Агафонушка” (№ 27), а юмористическая семейно-бытовая песня с элементами пародии начинается таким стихом: Благословите, братцы, старину сказать… (№ 42). Все эти факты можно рассматривать как еще один аргумент в пользу стилевого единства подавляющего большинства текстов, вошедших в состав “Древних российских стихотворений.

Некоторые особенности сборника в целом и отдельных произведений заставляют настороженно относиться к версии о самозаписи эпических песен Киршей Даниловым. Несмотря на неоднократные попытки исследователям так и не удалось обнаружить какую-то системность, внутреннюю логику в расположении текстов. Трудно объяснить, почему книга открывается стариной о Соловье Будимировиче, вторая часть которой изобилует прозаизмами и импровизационными вставками; почему ее сменяет переложенная на былинный лад комическая сказка о неверной жене, а вслед за монументально-героическим сюжетом “Волх Всеславьевич” (№ 6) помещена скабрезно-эротическая баллада “Сергей хорош”. В книге старины об одном герое разделены другими текстами ( Илья Муромец – №№ 25, 49, 50, 69; Добрыня Никитич – №№ 9, 21, 48, 50; Василий Буслаев – №№ 10, 19; Садко – №№ 28, 47). А.А. Горелов приложил немало усилий, чтобы убедить коллег-фольклористов в существовании трилогии о Ермаке, создателем которой был Кирша Данилов. Но если певец осознавал эти три исторические песни как единое целое, почему они тоже “рассеяны” по сборнику (№№ 13, 14, 40) и почему произведение, открывающее поэтическую биографию покорителя Сибири, оказалось в этом ряду последним? Увязать эти факты с гипотезой о самозаписи крайне сложно.

Гораздо естественнее предположить, что эпические песни от Кирши Данилова записывали другие люди, возможно, сменяя друг друга. Они не были собирателями-профессионалами, вынуждены были часто останавливать исполнителя, чтобы успеть зафиксировать очередной фрагмент старины или скоморошины. Слушая “чужой” текст, два или три человека могли каждый по-своему услышать нестандартное слово или грамматическую форму, да и один писец мог по-разному расшифровать его в разное время. Отсюда разночтения, практические невозможные при самозаписи. Доминирующие в № 17 формы имен Чесова жена и Авдотья Чесовична иногда сменяются формами Часова жена, Авдотья Часовична. Построенная на игре слов формула Спиря <…> поспирявает, // Сёма <…> посёмавает лишь в № 16 зафиксирована точно, а в двух других текстах искажена – Спиря стал постыривать, // Сёма стал пересёмовать (№ 24); Селма <…> пересемывает, // Спиря <…> постыривает (№ 69). По-разному записана формула Здраствуй женимши, да не с ким спать! (№ 1) и Здравствуй женивши, да не с ким спать! (№ 21). Вероятнее всего, именно при записи была допущена уже упоминавшаяся ошибка – неверное осмысление одной из первых строк в старине о Василии Буслаеве Жил Буслай до девяноста лет вместо традиционной формулы Жил Буслай да девяносто лет. Во многих былинах использован постоянный эпитет асударь Владимир-князь, а в трех текстах – сударь Владимир-князь (№№ 11, 23, 49). Копировались они разными людьми, обладателями четвертого, первого и третьего почерков, так что дело здесь не в переписчиках, а в тех, кто записывал тексты во время исполнения.

* *

*

Исследователей давно волнует вопрос: с какой целью два с половиной столетия назад, задолго до возникновения фольклористики как особой науки, создавались “Древние российские стихотворения”? В свое время Б.Н. Путилов привел оботоятельный обзор различных мнений [КД, 386], но общепризнанного решения данной проблемы пока еще нет. Нам представляется, что один из возможных ответов можно найти в самом Сборнике. Кирша Данилов считал, что старины поются (можно добавить – и записываются)

Как бы синему морю на утишенье, <…>

Как бы добрым людям на посл?шанье,

Молодым молодцам на пер?ниманье,

Еще нам, веселым молодцам, на пот?шенье… (№ 29)

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Аникин – Аникин В.П. Теория фольклорной традиции и ее значение для исторического исследования былин. М., 1980.

Аст. – Былины Севера / Записи, вступительная статья и комментарии А.М. Астаховой. М.; Л., 1938-1951. Т. 1-2.

Афанасьев – Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах. М., 1984-1985.

Белинский – Белинский В.Г. Статьи о народной поэзии. // Белинский В.Г. Собрание сочинений в 9 томах. М., 1979. Т. 4.

БЗП – Былины в записях и пересказах XVII-XVIII веков / Издание подготовили А.М. Астахова, В.В. Митрофанова, М.О. Скрипиль. М.; Л., 1960.

БП – Былины в 25 томах. (Свод русского фольклора). Былины Печоры. Санкт-Петербург – Москва, 2001. Т.1-2.

БПЗб – Былины Печоры и Зимнего берега : Новые записи / Изд. подгот. А.М. Астахова, Э.Г. Бородина-Морозова, Н.П. Колпакова, Н.К. Митропольская, Ф.В. Соколов. М.; Л., 1961.

БПК – Былины Пудожского края / Подгот. текстов, статья и коммент. Г.Н. Париловой и А.Д. Соймонова. Петрозаводск, 1941.

Гильф. – Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года. М.; Л., 1949-1951. Т. 1-3.

Григ. – Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 гг. СПб, 2002-2003. Т.1-3.

Горелов-1961 – Горелов А.А. Трилогия о Ермаке из сборника Кирши Данилова (полемические заметки). // Русский фольклор : Материалы и исследования. М.; Л., 1961. Т. VI. С. 344-376.

Горелов-1974 – Горелов А.А. Диффузия элементов устнопоэтической техники в Сборнике Кирши Данилова. // Русский фольклор. Ленинград, 1974. Т. XIV. С. 166–201.

Горелов-2000 – Горелов А.А. Заветная книга. // Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Под редакцией А.А. Горелова. СПб, 2000. С. 4-40.

Гул. – Былины и исторические песни из Южной Сибири / Записи С.И. Гуляева. Новосибирск, 1939.

Гуляев-1988 – Былины и песни Алтая : Из собрания С.И. Гуляева. Барнаул, 1988.

ДиА – Добрыня Никитич и Алеша Попович / Издание подготовили Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий. М., 1974. (Серия "Литературные памятники".)

ИП-XVII – Исторические песни XVII века / Издание подготовили О.Б. Алексеева, Б.М. Добровольский и др. М.; Л., 1966.

ИП- XVIII – Исторические песни XVIII века / Издание подготовили О.Б. Алексеева и Л.И. Емельянов. Ленинград, 1971.

КД – Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Подготовили А.П. Евгеньева и Б.Н. Путилов. М., 1977.

КД-1901 – Сборник Кирши Данилова. / Под ред. П.Н. Шеффера. СПб. 1901.

КД-2000 – Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Под редакцией А.А. Горелова. СПб, 2000.

Кир. – Песни, собранные П.В. Киреевским. М., 1860-1864. Вып. 1-6.

КНЦ – Архив Карельского научного центра Российской Академии наук (Петрозаводск). Фонд 1, опись 1.

Конашков – Сказитель Ф.А. Конашков / Подгот. текстов, вводная статья и коммент. А.М. Линевского. Петрозаводск, 1948.

Марк. – Беломорские старины и духовные стихи : Собрание А.В. Маркова. / Издание подготовили С.Н. Азбелев и Ю.И. Марченко. СПб, 2002.

Мил. – Русские былины новой и недавней записи из разных местностей России / Под ред. В.Ф. Миллера. М., 1908.

НБ – Новгородские былины / Издание подготовили Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий. М., 1978. (Серия "Литературные памятники".)

Новиков-1998 – Новиков Юрий. Эпическая память о Великом Княжестве Литовском. (Литва и литовцы в русском фольклоре).// Senosios rastijos ir tautosakos saveika : Kulturine Lietuvos Didziosios Kunigaikstystes patirtis. Vilnius, 1998. С. 28-50.

Новиков-2000 – Новиков Ю.А. Сказитель и былинная традиция. СПб, 2000.

Очерки – Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. М., 1887. Т. 1; М., 1910. Т. 2; М., 1924. Т. 3.

Путилов-1977 – Путилов Б.Н. Сборник Кирши Данилова и его место в русской фольклористике. // Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Подготовили А.П. Евгеньева и Б.Н. Путилов. М., 1977. С. 361-404.

ПФМ – Песенный фольклор Мезени / Издание подготовили Н.П. Колпакова, Б.Н. Добровольский, В.В. Митрофанова, В.В. Коргузалов. Л., 1967.

РБЭ – Астахова А.М. Русский былинный эпос на Севере. Петрозаводск, 1948.

РЭПС – Русская эпическая поэзия Сибири и Дальнего Востока / Издание подготовили Ю.И. Смирнов и Т.С. Шенталинская. Новосибирск, 1991.

РУ – Фольклор Русского Устья / Отв. ред. С.Н. Азбелев, Н.А. Мещерский. Л., 1986.

Рыбн. – Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. М., 1909-1910. Т. 1-3.

Селиванов – Селиванов Ф.М. Эпитет в былинах // Эпитет в русском народном творчестве. Фольклор как искусство слова. Вып. 4. М., 1980. С. 16-35.

Сок.-Чич. – Онежские былины / Подбор былин и научная редакция текстов Ю.М. Соколова. Подготовка текстов к печати, примечания и словарь В. Чичерова. М., 1948.

Тих.-Мил. – Русские былины старой и новой записи /Под ред. Н.С. Тихонравова и В.Ф. Миллера. М., 1894. Отдел второй: Былины новой записи.

Указатель – Новиков Ю.А. Былина и книга : Аналитический указатель зависимых от книги и фальсифицированных былинных текстов. СПб, 2001.

Ухов – Ухов П.Д. Из наблюдений над стилем сборника Кирши Данилова // Русский фольклор. Материалы и исследования. М.-Л., 1956. Т. I. С. 97-115.

Черн. – Русские эпические песни Карелии / Изд. подгот. Н.Г. Черняева. Петрозаводск, 1981.

2 К сожалению, даже в академической серии "Литературные памятники" (КД) фототипическим способом воспроизведны лишь образцы почерков пяти переписчиков, а "миллеровская" копия и два листа из Сборника, скопированные позднее другим писцом (находка Е.И. Дергачевой-Скоп), в издание не вошли.

3 Фонетические особенности родного говора пытался привнести в Сборник и обладатель третьего почерка. В духовном стихе "Голубиная книга" (№ 60) он дважды вместо ц написал ч, но потом исправил ошибки [КД, 345 (5 и 8)]. Языку исполнителя эпических песен чоканье, как и цоканье, не свойственно.

4 К ним можно добавить не вошедшую в Указатель скрытую перепечатку из Сборника КД – саратовский вариант былины "Илья Муромец и разбойники", опубликованный в приложениях к выпускам былин в сборнике Киреевского (Кир., VII, Приложение, с. 7).

5 Ср. аналогичный случай в исполнительской практике пудожанина Г. Якушова, у которого диапазон варьирования оказался гораздо шире (Сок.-Чич., № 6, ст. 50-104 и 108-145).

6 Здесь и далее не учитываются генетически связанные с книгой варианты, нередко восходящие к Сборнику Кирши Данилова (например, текст И. Степановой из Прионежья, в котором сын Ильи Муромца носит имя Сбут-королевич – Черн., № 6).

7 Критический обзор этих точек зрения см.: Горелов-2000, 374-376.