ПУБЛИКАЦИИ / Статьи / М.Л. Лурье (Санкт-Петербург) Садисткий стишок в контексте городской фольклорной традиции:детское и взрослое, общее и специфическое.

О садистских стишках [1] , являющихся, по удачному выражению исследователя, "одним из главных жанров современного школьного фольклора" (Лысков, 1999), - за десять с небольшим лет их изучения написано довольно много. Библиография научных работ, посвященных этому жанру, насчитывает уже более двух десятков наименований, а за последние годы садистский стишок дважды становился предметом специального рассмотрения в фольклористических монографиях (Трыкова, 1997) и диссертационных исследованиях (Кучегура, 2000; Мутина, 2002). И тем не менее неимоверная популярность и специфическое обаяние этого жанра до сих остается в известной степени загадкой. В настоящей статье мы хотим поделиться некоторыми собственными соображениями о сложных и разнонаправленных связях садистского стишка с городским фольклором - как детским, так и взрослым, а также о том, что, на наш взгляд, обеспечивает своеобразие этого жанра.

Взрослое происхождение садистских стишков остается несомненным фактом для всех исследователей. По наблюдению А. Ф Белоусова, садистские стишки "спустились" в детскую среду уже к 1980 году. Некоторые собиратели в начале - середине девяностых фиксировали бытование стишков в молодежной, по преимуществу студенческой среде, соотнося этот факт с угасанием популярности жанра в среде подростковой: "... в последние годы, по мнению автора, наблюдается уменьшение популярности этого жанра в детской среде и носителями его становятся 18 - 19-летние бывшие дети..." - отмечал К. К. Немирович-Данченко в публикации 1992 года (Немирович-Данченко, 1992, с. 124). В статье, опубликованной том же сборнике, М. Ю. Новицкая отмечает, что "передача идет как от подростков, так и через поколения молодых отцов, которые, встретив любопытство к этому жанру у своих сыновей, вспоминают недавнее собственное увлечение и с удовольствием пополняют их репертуар" (Новицкая, 1992, с. 105). Очевидно, что "молодые отцы" начала девяностых в начале восьмидесятых были молодыми дядьями и старшими братьями. Можно было бы также воспроизвести многочисленные свидетельства известности и достаточно активного курсирования садистских стишков в кругах юношества и взрослых, по крайней мере в Ленинграде и Москве, уже в середине восьмидесятых годов, но думается, что этот факт и так не вызывает особых сомнений (речь идет в первую очередь о молодых людях, от возраста старших школьников до возраста "молодых специалистов", а не о "женщинах среднего возраста, не улавливающих условный характер таких произведений, воспринимающих их наивно-прямолинейно и буквально", у которых, по наблюдениям О. Ю. Трыковой, жанр "вызывает наибольшее неприятие" (Трыкова, 1997, с. 91))

Таким образом, мы имеем все основания считать, что реальное бытование садистских стишков в период расцвета жанра (восьмидесятые - середина девяностых) в разных возрастных группах происходило не последовательно, а параллельно. В отличие от большинства других жанров и текстов современной городской традиции, садистские стишки были (и, по всей видимости, остаются) одновременно и взрослым и детским фольклором. Садистские стишки - жанр двойной адресации, и в этом одна из его основных особенностей, один из факторов столь ощутимого жанрового своеобразия.

Вполне естественно, что, хотя корпус текстов (или, точнее сказать, фонд инвариантов) по большей части един, каждая из возрастных аудиторий не только исполняет стишки по-разному (см. об этом: Белоусов, 1998, с. 550), но и понимает, и создает стишки в некоторой степени "на свой лад". Поэтому говорить о садистском стишке "вообще", исходя только из совокупного содержания текстов, можно лишь в философском ключе, а при попытке разгадать загадку реальной популярности жанра необходимо различать садистский стишок как жанр детского фольклора и садистский стишок как жанр взрослого фольклора, выделяя универсальное и обусловленное социовозрастными особенностями той или иной среды бытования.

Объясняя колоссальную популярность и продуктивность этих коротких жутковато-смешных текстов, исследователи в основном сходятся на одной позиции: садистский стишок единодушно интерпретируется как жанр "альтернативного фольклора" позднесоветской эпохи, ведущей интенцией которого является ироническое снижение, осуществляемое посредством гротескных образов, ситуаций и интонаций черного юмора. "... Вся система аллюзий "садистских стишков" второй половины ХХ в., - утверждает М. Ю. Новицкая, - осмысляет трагические противоречия современной действительности как следствия тотального господства лжи и "двоемыслия". Начало иронического (т. е. осознанного) противостояния этому господству - уже в самом исполнении частушечного цикла на неумолимо-наступательный мотив известной песни 20-х гг. "Белая армия, черный барон..." (Новицкая, 1992, с. 103). О. Ю. Трыкова отмечает, что "социально-политические мотивы <...> также проникают в "садистские стишки" и раскрываются в типичном для жанра остро-сатирическом ключе" (Трыкова, 1997, с. 97). "Жанр почти полностью построен не просто на штампах, заимствованных из литературы для детей "сентиментально-сюсюкающего" типа, но и на перенесенном вместе с ним мифе о счастливом детстве ребенка, придуманном взрослыми", - считает К. К. Немирович-Данченко, автор одной из первых (и до сих пор, на наш взгляд, наиболее обстоятельной) научных статей о садистском стишке (Немирович-Данченко, 1992, с. 131). С. М. Лойтер и Е. М. Неёлов также полагают, что садистские стишки "переосмысливают ходульные темы, мотивы, образы, ритмику, интонации советской детской поэзии" (Лойтер, Неёлов, 1995, с. 74). "Воссоздается и дискредитируется фон, на котором возникли "куплеты". Осмеивая словесность, отличающуюся особой эмоциональной экспрессивностью, "куплет" противостоит привычной манере повествования о связанных с детьми "страхах и ужасах", - пишет А. Ф. Белоусов, говоря о бытовании "стишков" в молодежно-студенческой среде, а "объектом полемики" в детско-подростковом осмыслении жанра, по мнению исследователя, "является непрерывный поток родительских поучений и предостережений <...>" (Белоусов, 1998, с. 550). В диссертационном исследовании А. С. Мутиной о жанрах современного детского фольклора глава, посвященная садистскому стишку, озаглавлена так: "Садистские стишки": подростковый протест" (Мутина, 2002, с. 19).

При всех различиях и противоречиях в определении онтологической сущности и конкретных очертаний объекта осмеяния, пародирования и полемики (миф о счастливом детстве, тексты и интонации советской детской поэзии, вопиющая окружающая реальность), - в целом заметна интенция представить садистский стишок как жанр "остросатирический", увидеть в нем в первую очередь хлесткую народную пародию на господствующую культуру, злорадный диссидентский задор обличения, дискредитацию всего официозного, взрослого, серьезного и т. п. С одной стороны, присутствие в садистском стишке разрушительного иронического начала, обращенного в частности и на социальные, культурные, идеологические приоритеты своего времени, кажется вполне очевидным. С другой стороны, представление о "полемической заостренности" садистских стишков, их общем "контрпропагандистском смысле" и "остросатирическом" как об основном тайном нерве этого жанра кажется нам, во-первых, несколько преувеличенным, во-вторых, - справедливым в большей степени для его (жанра) "взрослой редакции". Рассмотрим один показательный, на наш взгляд, случай.
Мальчик на улице доллар нашел,
С долларом мальчик в "Березку" пошел.
Дедушка долго ходил в Комитет.
Доллар вернули, а мальчика нет (2).[2]

Политический, можно даже сказать обличительный подтекст этого стишка вполне очевиден: мальчик исчезает в кровавых лапах недремлющего КГБ, откуда уже, как известно, "не возвращаются". Однако возникает вопрос: для кого он, этот подтекст, очевиден? Для кого представление о возможности/типичности гротескно воспроизводимой здесь ситуации является актуальным, а ирония стишка, соответственно, понятной и востребованной? Едва ли адекватными реципиентами этого текста, точнее этого смысла, могли быть 9-ти - 13-тилетние подростки восьмидесятых - основные носители традиций школьного фольклора, в массе своей индифферентные к каким бы то ни было идеологическим вопросам, очень смутно представляющие себе, что такое КГБ и чем оно знаменито, да и вообще едва ли понимающие или стремящиеся понять, о каком таком "комитете" идет речь. Нельзя, конечно, начисто отрицать возможность бытования стишка про доллар в сообществе младших тинэйджеров, однако сравним ли общий масштаб его известности с другими образцами жанра, с тем же пресловутым "Маленький мальчик нашел пулемет / Больше в деревне никто не живет", достаточно примитивным по сюжету и структуре, но и лишенным какого бы то ни было специфического подтекста? В свете сказанного видится не вполне случайным, что опубликованный в подборке текст, как следует из примечания, представляет собой сделанную в 1982-3 годах самозапись Вадима Лурье - ныне известного собирателя и публикатора современного фольклора, а тогда шестнадцатилетнего юноши из интеллигентной ленинградской семьи, обучавшегося в старших классах элитарной литературной школы, известной на весь город своим духом вольномыслия.

Если говорить о почве, на которой вырос новый жанр детского фольклора, имея в виду его (жанра) взрослое происхождение, то точнее будет сказать, что "питательной средой для "садистских стишков" послужила" не "советская действительность и советский миф 70-80-х" (Неёлов, 1996, 104) как таковые, а действительность интеллигентского культурного сознания, диссидентский миф и фольклор этой эпохи.

Говоря "интеллигентский", "диссидентский", мы имеем в виду не узкий круг интеллектуальной элиты или немногочисленные группы людей, целенаправленно занимавшихся правозащитной деятельностью (так сказать, профессиональных диссидентов), а, наоборот, достаточно широкий социальный слой, в основном "работников умственного труда", воспринимавших и транслировавших бытовой антисоветский текст на уровне повседневных разговоров и споров "в своем кругу", обличительных тирад, расхожих шуток, рассказов, анекдотов а порой и "страшилок" о советской власти, о компартии, о "вождях", о КГБ и "кэгэбэшниках" и т. д., и т. п. Именно в этой среде муссировалась в основном тема обращения валюты у советских граждан: присвоение государством большей части валютных гонораров, если таковые случались, навязывание откровенно заниженного внутреннего курса валюты (60 копеек за доллар), отслеживание "органами" покупателей "Березки" и проч.

"Очевидно, - пишет А. Ф. Белоусов в преамбуле к сборнику "Школьный быт и фольклор", - что следующий "стишок": "Детям страны подавая пример / Интеллигента топтал пионер / Детский сандалик ударил в пенсне / Смерть диссидентам в советской стране!" - предназначен для взрослой аудитории" (Белоусов, 1992, 4). Действительно, здесь перед нами "чистый случай": форма садистского стишка использована взрослым автором для создания "узкокорпоративного" текста, который не имеет никаких шансов попасть в широкую детскую аудиторию. У того стишка, который рассмотрен нами выше, есть такие шансы: в нем нет специальных знаков интеллигентского дискурса, малопонятных обычному ребенку ("пенсне", "диссидентам"), а главное - помимо "политического" смысла он обладает необходимым набором содержательных, стилистических и структурных особенностей, делающих его "нормальным", подходящим под жанровый стандарт текстом, а стало быть и смешным для детско-подростковой аудитории. Другой пример начнем с цитаты из статьи М. Ю. Новицкой. Приводя стишок:
Красная площадь, трибуны в цветах.
Маленький мальчик в зеленых штанах
"Волга" проехала, шиной шурша
Напрасно родители ждут малыша,
-исследовательница пишет: "Семидесятые годы, афганская война, перечеркнутые судьбы "маленьких мальчиков", росчерком старческой руки лишенные сыновей матери..." (Новицкая, 1992, с. 118). Интерпретация, возможно, несколько эмоционально перегруженная, но вполне закономерная, - если рассматривать данный текст с позиций интеллигентного взрослого человека эпохи перестройки. Автор процитированных строк воспринимает стишок исходя из идеологических и этических доминант породившего его (стишок) общественного сознания. На первый план выступает культурная семантика "черной "Волги" - заметного образа в городском фольклоре застойного времени (ср.: "Черная "Волга" промчалась шурша..." (60). Так, в восьмидесятые годы имела активное хождение легенда о том, как постовой милиционер решил интереса ради определить скорость проезжавшей правительственной "Волги" (ср. ироническое "членовоз"), направил на нее дистанционный спидометр (так называемую "пушку") и в тот же момент был застрелен снайпером-охранником. В недрах именно этой, достаточно широкой и лишенной отчетливых социальных границ среды, несомненно, не только возникали, но в ней же в основном и бытовали стишки "с подтекстом". Так что же, собственно, делают такие садистские тексты: "высмеивают то, что было особенно чуждым и враждебным для молодежи в официальной культуре" (Белоусов, 1998, 548) - или транслируют устоявшиеся стереотипы культуры неофициальной, альтернативной, интеллигентской, в лоне которой и формировалась в семидесятые годы породившая и поначалу исполнявшая их столичная молодежь?[3]

Массовой детской аудитории подобные смыслы по большей части непонятны и безразличны, и она с легкостью отказывается от них в процессе варьирования текстов. Так, К. К. Немирович-Данченко приводит вариант текста про черную "Волгу", из которого исчезла сама "черная "Волга": "Быстро машина промчалась спеша" (Немирович-Данченко, 1992, 135). Но стишок, точнее его комизм в детско-подростковом восприятии ничего не теряет от этой замены. Политическая ирония в садистских стишках, проявляющаяся и в ряде иных сюжетов, как правило вторична по отношению к текстам других жанров городского фольклора эпохи застоя - фольклора по преимуществу молодежного, бытующего в среде старших школьников и студентов. Яркий пример тому - группа стишков о неосторожном обращении с "пультом" (управления ядерным оружием) и "красной кнопкой" (запуска ядерных ракет):
Дочка полковника именем Надя
Красную кнопку нажала в Неваде.
С ревом из ямы взлетела махина...
Хорошей страной была Аргентина (21).

Все эти тексты суть не что иное, как переплавленные в жанровую форму садистского стишка сюжеты распространенных в то время анекдотов, неизменно начинающихся фразой разъяренного военного начальника: "Кто нажал на красную кнопку?!", или: "Кто кинул сапог на пульт?!" и т. п. Первичность анекдотов по отношению к соответствующим стишкам не вызывает сомнения. По сути дела, четверостишия (в частности, приведенное выше) прямо отсылают к конкретым анекдотическим первоисточникам (ср., напр.: "Солдаты на пульте капусту рубили..." (Новицкая, 1992, с. 116) и зачин анекдота: "Вбегает полковник к солдатам: "Кто рубил капусту на пульте?!").
Другой известный "политический" стишок:Дети играли в Сашу Ульянова:Бросили бомбу в машину Романова (51) -также вполне очевидно восходит к популярным среди ленинградцев в семидесятые - восьмидесятые годы анекдотам, слухам и шуткам, обыгрывающим совпадение фамилий тогдашнего фактического градоначальника и последней царской династии.

Количество примеров можно было бы увеличить, однако и приведенного, на наш взгляд, достаточно, чтобы сделать вывод: садистские стишки с политическим подтекстом по большей части производны от прозаических фольклорных нарративов (мемораты, анекдоты, слухи и толки) отчасти подросткового, отчасти взрослого репертуара. В пределе садистский стишок сам превращается в своего рода стихотворный анекдот, жанр быстрого реагирования, предлагающий неожиданную версию "горячего" события в своем, "чернушном" формате. Так появляются стишки с нехарактерным финалом, привязывающим событие сюжета к нашумевшему факту действительности. Таков, например, построенный по известной анекдотической модели текст о знаменитой авиакатастрофе:
Маленький мальчик по крыше гулял,
Маленький мальчик змея пускал.
Дернулась нитка. Заглох вдруг мотор.
Долго в футбол не играл "Пахтакор" (50),

а также некоторые другие, в основном поздние, тексты. Но их наличие не дает оснований говорить о злободневности или политической язвительности садистских стишков (см., напр.: Трыкова, 1997, с. 96). Садистский стишок имеет дело с универсальными категориями и оперирует безликими героями и условными ситуациями, смещение же иронического акцента в сторону актуальной проблематики неизбежно влечет за собой размывание изначальной жанровой специфик.

Общим местом в интерпретациях садистского стишка является тезис о "пародийном использовании расхожих штампов - маркеров официозного высокого стиля: "Вот оно, подлое эхо войны!", "Девочка с солнечным именем Рита", "Алые галстуки в воздухе реют" (Новицкая, 1992, с. 103-104). "Поэтика гротеска, - отмечает А. С. Мутина, - подразумевает противопоставление вечно изменчивой жизни "омертвевшей" литературной форме, поэтому использование штампов советской печати, детской литературы столь популярно в стишках" (Мутина, 2002, 21). Пример такого снижающего противопоставления затертых клише официально-торжественного стиля приводит и комментирует Е. М. Неёлов. "... Контраст высокого, или священного, и низкого, или кощунственного, - пишет он, - общий, отмечаемый всеми исследователями современного школьного фольклора принцип построения "садистских стишков":
Галстуки гордо реют над сквером!
Бомба попала в Дворец пионеров" (Неёлов, 1996, 102).

По всей видимости, эффект контраста срабатывал и в восприятии вышеприведенного текста советскими подростками, дополняя комизм стишка: реющие (тем более "гордо реющие", подобно горьковскому буревестнику) галстуки - вполне узнаваемый штамп для школьника семидесятых - восьмидесятых. При этом в абсолютном большинстве текстов нет и намека на подобное идеологическое кощунство, а эффект контраста, действительно определяющий для поэтики жанра, работает в них, так сказать, на основном тематическом материале (жизнь/смерть, здоровье/увечье, телесная целостность/расчлененность) - однако это ничуть не делает их менее смешными и популярными.

Кстати, место непристойного и сатирического в жанровом арсенале художественных средств создания комического эффекта приблизительно одинаково: это место второстепенное.

Еще один известный механизм сатирического противостояния официозу - снижение героического образа. В садистском стишке находим целый ряд упоминаний различных персонажей советского пантеона. При этом очевиден и четкий принцип отбора: в стишок попадают имена тех героев, память о которых увековечена в бытовом сознании - исключительно или в частности - в картинах их гибели. Это объясняет странный на первый взгляд ряд, состоящий из Чапаева, Гастелло и Павлика Морозова:
Маленький мальчик по речке плывет
Дедушка Сидор навел пулемет.
К небу взметнулся мальчишеский крик.
"Тоже Чапаев!" - хихикнул старик (94);

Дети на крыше играли в Гастелло:
Лихо летело горящее тело (43);

На полу лежит мальчишка,
Весь от крови розовый.
Это папа с ним играл,
В Павлика Морозова. (31)

Однако иронически сниженное обыгрывание священных имен и связанных с ними героических мотивов не является ни самоцелью, ни элементом жанровой специфики садистского стишка. Сюжет с Чапаевым напоминает анекдот о приглашенном на встречу со школьниками дедушке, рассказ которого о том, как он "Чапая видел" заканчивается словами: "Смотрю - плывет; ну, я прицелился хорошенько..." Место Гастелло легко занимает другой "летающий" персонаж:
Маленький мальчик на крышу залез,
Крикнул: "Я Карлсон!" - и быстро исчез.
Теплая кровь по асфальту течет...
Видно, в моторчике был недочет (49).

Кроме того, в другом случае упоминания этого героического имени налицо самостоятельный сюжет, реализуемый в первом двустишье, к которому в других вариантах присоединяются другие концовки-пуанты:
Маленький мальчик на лифте катался.
Все хорошо. Только трос оборвался.
В шахте нашли обгоревшее тело...
Все вспоминали про подвиг Гастелло (42(Б)) -
ср. окончание варианта 42 (А):
Роется мама в куче костей:
"Где же кроссовки за сорок рублей?"

Катрен о Павлике Морозове совпадает с жанровым каноном садистского стишка по тематике и присутствию мотива "...играли в...", но метрически восходит к частушке - не исключено, что возник этот текст независимо от стишков, к числу которых впоследствии был "приписан" традицией (как произошло и со многими другими произведениями). Вообще, включение героического имени в "садистский" контекст - прием, характерный для подросткового фольклора. Можно, например, вспомнить известную в школьной и студенческой среде переделку фрагмента песни, обыгрывающую еще одну героическую смерть из советского мартиролога:
Бьется в тесной печурке Лазо.
На поленьях глаза, как слеза...

Итак, эффект дискредитации официального текста, достигаемый посредством наложения знаков разного ряда, для садистского стишка в подростковой аудитории возможен, естествен, но необязателен. Этому есть и свое объяснение. Во-первых, эту функцию успешно исполняют другие, можно сказать "специализированные" жанры школьного фольклора: в первую очередь переделки произведений программной классики, пародийные и бурлескные тексты (см. об этом: Лурье, 1992; Трыкова, 1997, с. 119-125; Лурье, 1998, 431-436 ), а также, в меньшей степени, анекдоты о разного рода "великих людях": Пушкине, Чапаеве, Ленине и т. п.. Во-вторых, для фольклора, как и для всякого "низового" творчества, вообще характерно отталкивание от "высокой" культуры. И подростковый фольклор в этом отношении не составляет исключения, а, наоборот, является ярким подтверждением общей закономерности. Альтернативность, присущая детскому фольклору в целом, рождается в результате наложения друг на друга оппозиций взрослого - детского и официального - самодеятельного (спонтанного), вполне естественном для детского сознания, в особенности начиная с первых опытов коллективной социализации (детский сад, младшие классы школы, первые уличные компании, коллективные праздники и проч.). И детский (подростковый) садистский стишок полемичен ровно настолько, насколько весь детский фольклор полемичен и альтернативен по отношению ко взрослой культуре.

Если согласиться с логикой наших рассуждений, "в сухом остатке" жанровой содержательной специфики садистского стишка оказывается его основная, собственно "садистская" тематика и связанная с ней система образов, мотивов, сюжетов. Однако и здесь все не так очевидно. Дело в том, что садистские стишки и в этом отношении не проявляют никакой исключительности в контексте школьной устной традиции. Стала ли "садистская" линия в детском фольклоре столь актуальна и продуктивна только в застойную эпоху, и если да, то с чем это связано, - для ответа на этот вопрос требуется большой сравнительный материал. Но факт остается фактом: к моменту начала массовой фиксации детского и школьного фольклора (середина восьмидесятых) традиция располагала уже достаточно представительным корпусом текстов, муссирующих мотивы смерти, убийства, уничтожения, разрушения телесности. В жанровом отношении эти тексты различны. Приведем несколько фрагментов из разных записей переделки популярной детской песенки "Вместе весело шагать...":Припев:
Вместе весело шагать по болотам, с пулеметом, да по зеленым,
И деревни поджигать лучше ротой, а лучше целым батальоном.
Вместе весело шагать по газоном, по цветочкам, да по зеленым.
И девчонок поливать ацетоном, ацетоном, ацетоном (50 В) ;[4]

Вариант строки в припеве: ... Черепушки пробивать лучше ломом (примеч. к № 50 А); Куплет:
Раз бутылка, два бутылка - будет пьяница,
Раз кулак, два кулак - и он валяется,
Раз лопатка, два лопатка - ямка роется,
Раз дощечка, два дощечка - гробик строится (50 А).
В данной переделке довольно много на разных уровнях сходного с садистским стишком: сюжет уничтожения целого селения (вплоть до детального совпадения "деревни" и "пулемета"); конкретные и изощренные способы истязания/убийства (пробивать ломом черепушки; поливать девчонок ацетоном); диссонанс жестокого содержания и оптимистической интонации (вместе весело шагать...); контрастирующий с цинизмом описываемых действий лексический инфантилизм, выражаемый концентрацией слов с уменьшительными суффиксами (ямка, гробик, лопатка, дощечка, цветочки). Все это известные и описанные в научной литературе черты функциональной поэтики садистского стишка.

В другой переделке (уже в восьмидесятые годы в школьной аудитории функционировавшей как самостоятельная песня) встречаем знакомый садистскому стишку образ жутковатого одиночки-карателя, планомерно и спокойно уничтожающего все на своем пути при помощи различных видов оружия:
На меня надвигаются восемь пьяных ребят,
Ну и пусть надвигаются, у меня автомат.
Нажимаю на кнопочку - восемь трупов лежат.
Эх, выпью я стопочку за погибших ребят.
На меня надвигается по реке пароход.
Ну и пусть надвигается, у меня огнемет.
Нажимаю на кнопочку - пароход весь в огне.
Эх, выпью я стопочку за погибших в огне.
На меня надвигается по дороге КАМАЗ.
Ну и пусть надвигается, у меня есть фугас.
Нажимаю на кнопочку - и КАМАЗ на куски
Эх, выпью я стопочку за КАМАЗа куски (34 А)
- ср. группу двустиший о маленьком мальчике, нашедшем пистолет, пулемет, огнемет, динамит, "мессершмитт", "Першинг-2" и т. д. Примерно такое же "веселое чудовище", лихо расправляющееся со всяким противодействующим ему лицом или объектом, - лирический герой другой переделки, построенной, по сути, по той же сюжетной схеме:
Мне кричит милитон: "Заплатите штраф!"
Я ему заплатил - вон лежит в кустах.
А другой милитон вытащил наган.
Я ему каратэ - ах ты хулиган.
А другой милитон палочкой грозит.
Я ему кирпичом - ах ты, паразит.
А другой милитон в броневик залез,
Я ему - сто гранат - броневик исчез (37 Г).

Вообще, идея деструкции - одна из основных, организующих для детско-подростковой фольклорной смеховой поэзии (в этом смысле, кстати, вся она (поэзия) несет в себе известный заряд альтернативности), что в первую очередь заметно по наиболее многочисленным пародическим текстам. В частности, деструктивность реализуется в мотивах и образах гибели/убийства (уничтожения), мучения/истязания, в картинах расчлененного тела и т. п., рассыпанных по многим текстам. Не будем вдаваться в психологические и культурологические объяснения этого феномена, ограничимся эмпирической констатацией указанной особенности. Начиная от самых ранних по возрасту бытования текстов с их инфантильной жестокостью - "шапокляк повисла на суку", "Чебурашка плавает в пруду", "от улыбки лопнул бегемот", "темный лес спалили дикари", "еще одна минуточка и елочка взлетит", "с днем расстрела поздравит, и, наверно, оставит мне свинцовую пулю во лбу", "как шарахнет, как бабахнет - весь СД в гробу", - и т. д., и т. п.) - весь детский фольклор эпохи застоя буквально пронизан потасовками, ударами каратэ, взрывами, расстрелами, поджогами, и можно составить целый реестр орудий уничтожения, находящихся на вооружении у детской фольклорной традиции, из которых наиболее популярны пистолет, пулемет, динамит. Тяготение к тематике разрушения особенно хорошо заметно по текстам пародического характера: на месте элементов оригинального текста в фольклорной его интерпретации оказываются либо скабрезности, либо жестокости.

Характерный для садистского стишка нарочитый, шокирующий "анатомизм" образов ("синие кишки на оси мотая", "ее голубые глаза на сосне", "быстро обуглились детские кости", "с лязгом железо в мясо вошло" и т. п.) также без недостатка представлен в других текстах школьного фольклора, содержательной доминантой которых является смакование физиологических деталей, рассчитанное на реакцию отвращения. Это и чрезвычайно популярная в среде младших подростков переделка песни "Зима", содержащая, в частности, такие строки:
Потолок весь в крови,
Дверь шатается,
За шершавой стеной
Труп валяется
Как пойдешь за порог -
Всюду кости,
А из окон скелет
Лезет в гости (33),
и не менее известное стихотворение:
Как приятно утром рано
Сесть на краешек дивана,
И жевать, жевать, жевать,
Теплым гноем запивать
И хрустящею болячкою закусывать.[5]

-и ряд других текстов.

Таким образом, мы подходим к констатации еще одного важнейшего фактора, наряду с двойственной социовозрастной ориентированностью определяющего специфику садистского стишка. Мы имеем в виду, как ни парадоксально это звучит, идейно-тематическую вторичность этого жанра по отношению к существовавшим формам школьного и молодежного фольклора, на фоне которого он возник и развивался. Стишки, как известно, появились достаточно поздно, в конце семидесятых годов, в то время как анекдоты, переделки, песни, частушки - и целые жанры, и некоторые отдельные тексты - насчитывали уже не одно десятилетие своего бытования в подростковой среде. Новый жанр взрастал на хорошо подготовленной почве, под непосредственным питающим влиянием живой фольклорной традиции.

В последующие годы взаимодействие стремительно увеличивавшего состав текстов и набиравшего обороты популярности садистского стишка с другими жанрами школьного фольклора проявлялось двояко. На уровне текстопорождения, помимо рассмотренного выше влияния иножанровых текстов на формирование стишков, можно, по-видимому, говорить и о встречном процессе: резко возросшая в связи с распространением стишков популярность "садистской" темы вызвала целую волну подростковой фольклорной поэзии соответствующего содержания. [6] Прежде всего это четверостишия частушечных размеров:
Дети в мафию играли:
Школу бомбою взорвали,
Физрука повесили...
Очень было весело!
(Трыкова, 1997, 96).

Впрочем, эту тенденцию не стоит абсолютизировать, приписывая садисткому стишку инициальную роль в возникновении всех текстов и жанровых разновидностей школьного фольклора, основанных на "чернухе". Как уже было сказано, нарочитый "цинизм" и пристрастие к тематике насилия, смерти, увечья и т. п. - общее свойство юмористического детского фольклора последней четверти ХХ века. В частности, более чем сомнительно, что анекдоты типа "Замечание ребенку" ("Машенька, не ешь немытые фрукты! И вообще отойди от помойки!"), анекдоты, построенные на звукоподражании ("Папочка, не включай пилу, я на ней сижу-жу-жу-жу!") и каламбуристические анекдоты штирлицевской серии ("Штирлиц шел по Блюменштрассе, остановился и поднял глаза. Это были глаза профессора Плейшнера") возникли, как полагает М. Ю. Новицкая, под непосредственным влиянием стишков (см.: Новицкая, 1992, с. 119).

Не менее заметно вхождение стишка в жанровое поле школьного фольклора проявилось на уровне бытования. "Садистская" тематика в сознании носителей и пассивных реципиентов традиции (в частности журналистов и исследователей) прочно закрепилась за одним жанром, и это привело к тому, что в качестве садистских стишков дети стали исполнять и называть (в особенности - при записи или самозаписи по просьбе собирателей) наряду с исконными текстами этого жанра любые короткие поэтические формы соответствующей тематики. Садистский стишок, подобно магниту, активно притягивал к себе тексты-спутники (как более старые, так и возникшие под влиянием стишков), что неизбежно приводило к размыванию изначально чрезвычайно четких жанровых границ. Так произошло и с песенным припевом, "превратившимся" в стишок "Недолго мучилась старушка / В высоковольтных проводах...", и со знаменитым григорьевским "электриком Петровым" (см. об этом: Белоусов, 1999), и с целым рядом других текстов. По свидетельству О. Ю. Трыковой, например, в качестве садистского стишка дети исполняли "подходящий" фрагмент песни "На палубе матросы...":
Я мать свою зарезал,
Отца я зарубил,
Сестренку-гимназистку
В помойке утопил .
(Трыкова, 1997, с. 96)

Такая же участь жанровой миграции постигла и многие произведения, более современные садистским стишкам.

Характерно, что большинство исследователей уверенно и не оговариваясь включают ряд вполне самостоятельных и различных в жанровом отношении текстов в область садистского стишка лишь на основании единства исполнения (что на наш взгляд, абсолютно неправомерно: так, жестокие романсы, включенные традицией в состав песен, регулярно исполняемых на свадьбах, не сделались еще от одного этого свадебными песнями и не перестали быть жестокими романсами), а порой и просто интуитивно, по сходству тематики и топики. Это неизбежно приводит к ошибочным выводам. Так, О. Ю. Трыкова в числе садистских стишков разбирает тексты известных переделок, например:
Тихо плещется вода
В стенках унитаза -
Вспоминайте иногда
Васю-водолаза!.

Далее исследовательница делает вывод: "Как это обычно бывает в переделках-пародиях, "садистский стишок" сохраняет первую строчку источника, делая текст узнаваемым, а также его ритм, размер, отдельные выражения. Содержание же вкладывается прямо противоположное, сниженно-комическое, с явной примесью "черного юмора" (Трыкова, 1997, с. 99). Все сказанное, за исключением пассажа о "примеси черного юмора", действительно имеет отношение к пародическим текстам, но никак не к садистскому стишку. Наличие же рифмы "водолаза - унитаза", встречающейся в известном садистском стишке (Маленький мальчик играл в водолаза: / Смело спускался на дно унитаза...") указывает не на жанровую принадлежность приведенной переделки, а лишь на то, что тексты различных жанров школьного фольклора зачастую используют единый набор мотивов и художественных средств, что иногда может служить причиной путаницы в жанровой идентификации.

Е. М. Неёлов рассматривает в качестве садистского стишка известную переделку:
Наша Таня громко плачет,
По головке скачет мячик.
Это выдумка отца:
Мячик сделан из свинца.

(Неёлов, 1996, 101), - а М. Ю. Новицкая приводит пример "стишка", сюжет которого уложен "не в стандартную четырехстопную дактилическую схему, а в родственные, частушечные ритмы:
Вкусно пахнет свежим мясом
У костра на вертеле.
Хороша была Наташа,
Лучше всех была в селе"

(Новицкая, 1998, 117). Словосочетание "свежее мясо" встречается в одном из садистских стишков:
Дети в подвале в индейцев играли:
Копья, ножи, томагавки метали.
Не повезло первокласснику Стасу:
Кошки всю ночь ели свежее мясо (37).

Кроме того, действительно, оба приведенных текста-переделки (особенно второй, литературный источник которого едва ли известен подросткам) благодаря соответствию поэтического размера могут восприниматься как частушки, а именно эта ритмическая модель по понятным причинам оказалась наиболее продуктивной для создания тематических аналогов и претендует на равноправие с канонической формой.

Мы не случайно так подробно остановились на проблеме жанровых границ. В конечном итоге, вопрос о том, считать или не считать приведенные выше и подобные им тексты-спутники полноценными единицами жанра, "включать" ли их в корпус собственно садистских стишков либо же объявить какими-нибудь "квазистишками" или "стишкоидами", - этот вопрос можно было бы отнести к области научной казуистики. Для нас в данном случае он является принципиальным лишь постольку, поскольку речь идет о факторах жанровой специфики. А исключительное своеобразие садистских стишков, наш взгляд, обеспечивается в первую очередь не чем иным, как устойчивой совокупностью реализуемых в них определенных художественных принципов, параметров и приемов, которые в большинстве своем разрозненно отмечались исследователями, но до сих пор практически не рассматривались в комплексе[7]. Мы имеем в виду такие, в частности, особенности поэтики жанра, как стремление к лаконизму и формульности, соблюдение "комиксного" принципа смены изобразительных планов, устойчивость в использовании метонимического способа изображения смерти, ограниченность набора сюжетных мотивов и элементов топики, заданность и немногочисленность структурно-композиционных схем и ряд других показателей. Отдельно отметим, что далеко не последнюю роль среди особенностей художественной структуры стишков играет и четкая выдержанность формальнопоэтических показателей - единство размера, соблюдение рифмовки, единообразие синтаксических конструкций

На наш взгляд, и та колоссальная популярность, которая выпала на долю этого фольклорного жанра, и его поистине фантастическая продуктивность обусловлена в наибольшей мере не контрпропагандисткой или остросатирической направленностью стишков, не психологическими потребностями переходного возраста, которым удовлетворяют эти жестокие и смешные миниатюры, а "прекрасной ясностью" его поэтической системы. Косвенным свидетельством тому является огромное количество отдельных текстов и целых циклов четверостиший, использующихся в самодеятельности или имеющих узколокальное бытование, сочинявшихся по образу и подобию садистских стишков на злободневные темы в студенческих и, что еще более показательно, в школьных компаниях (чаще всего, об однокашниках и преподавателях) и представлявших разные уровни использования материала традиции: от простой переделки известных стишков, до сочинения полностью оригинальных текстов со строгим (хотя, надо полагать, интуитивным) соблюдением всех законов жанра. Такой, например, текст бытовал среди студентов одного из петербургских вузов в начале девяностых годов:
Как-то Егорова по лесу шла,
В лесную избушку она забрела.
Вовек не забудет старик людоед
Рыжую даму бальзаковских лет.
О. Ю. Трыкова приводит школьный текст:
"Ребята по школе катали покрышки -
Зверски задавлен был физик Кубышкин
(пояснение 12-летней исполнительницы: "В нашей школе был такой учитель")" (Трыкова, 1997, с. 98).

Примеры подобного использования можно было бы множить. В отличие от фиксации бытования новых устойчивых сюжетов и вариантов стишков, эти факты лишний раз свидетельствуют не столько о живучести садистского стишка в фольклорной традиции, сколько о силе жанровой инерции. Вобрав в себя ряд общих мест, тематических универсалий, приемов комического, содержательных мотивов детского и взрослого фольклора позднесоветской эпохи, садистский стишок задал оригинальную жанровую структурно-семантическую модель - модель чрезвычайно компактную, интонационно емкую, формально стабильную и вместе с тем прозрачную, а потому чрезвычайно привлекательную и удобную для конструирования новых и новых текстов. Изучение морфологии садистского стишка, описание систематических закономерностей сочетаемости и взаимодействия элементов текстовой структуры - как нам представляется, наиболее актуальное и перспективное направление предстоящих исследований этого жанра, одного из самых ярких порождений городской фольклорной традиции ХХ столетия.

Литература

Белоусов, 1992 - Белоусов А. Ф. От составителя // Школьный быт и фольклор: Учебный материал по русскому фольклору / Сост. А. Ф. Белоусов. - Ч. 1. - Таллинн, 1992. - С. 3 - 4.
Белоусов, 1999 - Белоусов А. Ф. Фольклорная судьба "электрика Петрова" // Studia metrica et poetica: Сб. статей памяти П. А. Руднева / Сост. А. К. Байбурин, А. Ф. Белоусов. - СПб, 1999. С. 304 - 308.
Кучегура, 2000 - Кучегура Л. В. Специфика смеха в современном детском стихотворном фольклоре: Автореф. дис. … канд. филол. наук. - Челябинск.,
Лойтер, Неёлов, 1995 - Лойтер С. М., Неёлов Е. М. Современный школьный фольклор: Пособие-хрестоматия. - Петрозаводск, 1995.
Лурье, 1992 - Лурье М. Л. О школьной скабрезной поэзии // Школьный быт и фольклор: Учебный материал по русскому фольклору / Сост. А. Ф. Белоусов. - Ч. 1. - Таллинн, 1992. - С. 151 - 161.
Лурье, 1998 - Пародийная поэзия школьников / Предисловие и публикация М. Л. Лурье // Русский школьный фольклор. От "вызываний" Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А. Ф. Белоусов. - М., 1998. - С. 430 - 518.
Лысков, 1999 - Лысков А. О систематизации "садистских стишков" // Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика: Интерет-сайт (http://ruthenia.ru/folklore/lyskov1.htm).
Мутина, 1998 - Мутина А. С. Жанры русского детского фольклора на территории Удмуртии: Автореф. дис. … канд. филол. наук. - Ижевск, 2002.
Неёлов, 1996 - Неёлов Е. М. Черный юмор "садистских стишков": детский бунт кромешного мира. - Мир детства и традиционная культура: Сб. науч. трудов и материалов / Сост. И. Е. Герасимова. - М., 1996 - С. 100 - 104.
Немирович-Данченко, 1992 - Немирович-Данченко К. К. Наблюдения над структурой "садистских стишков" // Школьный быт и фольклор: Учебный материал по русскому фольклору / Сост. А. Ф. Белоусов. - Ч. 1. - Таллинн, 1992. - С. 124 - 137.
Новицкая, 1992 - Новицкая М. Ю. Формы иронической поэзии в современной детской фольклорной традиции // Школьный быт и фольклор: Учебный материал по русскому фольклору / Сост. А. Ф. Белоусов. - Ч. 1. - Таллинн, 1992. - С. 100 - 123.
Садистские стишки, 1992 - "Садистские стишки". (Из коллекций А. Ф. Белоусова, К. К. Немировича-Данченко и А. Л. Топоркова) // Школьный быт и фольклор: Учебный материал по русскому фольклору / Сост. А. Ф. Белоусов. - Ч. 1. - Таллинн, 1992. - С. 138 - 150.
Трыкова, 1997 - Трыкова О. Ю. Современный детский фольклор и его взаимодействие с художественной литературой. - Ярославль, 1997.

Примечания

[1] В научной традиции принято писать словосочетание "садистские стишки" в кавычках. Полагаю, что его устойчивость в употреблении как самими носителями школьного фольклора, так и его исследователями позволяет "раскавычить" название этого жанра.

[2] Здесь и далее тексты садистских стишков, кроме особо оговоренных случаев, приводятся по наиболее полной и представительной из существующих научных публикаций (Белоусов, 1998), составленной, что принципиально для наших рассуждений, в основном на материалах записей конца 1980-х годов, то есть представляющей срез устного бытования стишков среди подростков в советскую эпоху, до начала журналистско-публикаторского бума (см. об этом: Белоусов, 1998, с. 551 - 555). В скобках указывается номер текста в подборке.

[3] В примечании к стишку про мальчика, нашедшего доллар, А. Ф. Белоусов пишет: "Комитет - Комитет государственной безопасности (КГБ), успехи которого в борьбе с агентами иностранных разведок и противниками режима превозносились в средствах массовой информации и прославлялись советским искусством" (Белоусов, 1998, 571). На наш взгляд, реально-исторический комментарий к "Комитету", чтобы быть действительно объективным и полным, нуждается в подобном дополнении: "Беспринципность КГБ в методах сбора информации и вербовки сотрудников, жестокость в преследовании любых проявлений свободолюбия и инакомыслия - одна из ведущих тем т. н. "кухонных разговоров", городского фольклора и подпольной антисоветской литературы 1960-х - 1980-х годов".

[4] Тексты переделок, кроме специально оговоренных случаев, приводятся по (Лурье, 1998), в скобках указывается номер текста в публикации.

[5] Записано от Нади Миргородской 1983 г. р. в Петербурге в 1997 г.

[6] Влияние садистского стишка на массовую подростковую поэзию, о котором не раз писали фольклористы, продолжает сказываться и по сей день, когда бытование самих стишков переживает стадию угасания. Причем влияние это проявляется не только в произведениях фольклорного бытования, но и в разовых текстах коллективного творчества.

[7] Как правило, авторы, отдавая необходимое должное анализу языка стишков, формально-поэтического строя текстов, композиционных моделей и прочих элементов поэтики жанра, а также психологическим мотивациям его функционирования в детской среде, в основном все же уделяют внимание содержательной составляющей садистских стишков. Единственный на сегодняшний день пробный опыт последовательного структурного анализа стишков, не сбивающийся на выявление идеологических доминант, поиск интертекстуальных связей, социально-психологические интерпретации и проч., была предпринята А. Лысковым в статье "О систематизации "садистских стишков" (см.: Лысков). В статье содержится ряд верных наблюдений, главной же ошибкой автора, на наш взгляд, является стремление подчинить принцип систематизации садистских стишков результатам собственных наблюдений над структурными особенностями текстов.