- О Центре
- Архив новостей
- Фотоальбом
- Photo collection
- Преподаватели в
магистратуре (фото) - Сотрудники
- Контакты
- Обратная связь
- Аудио
- Видео
2008-2011 (Русский Север) УЧЕБНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ Очное отделение
- Программа по курсу УНПТ
- Планы семинарских занятий
- Вопросы к экзамену
- Список текстов для чтения
- Фольклорная практика
Магистратура
- Русский фольклор
- Филологический анализ
текста - История фольклористики
- Проблемы былиноведения
- Фольклор и миф
- Социальная антропология
- Прагматика фольклора
- Мифы и религии
народов мира - Планы семинаров
- Экзамены. Зачеты
- Вопросы к государственному экзамену
Аспирантура
- Программа для аспирантов по специальности "Фольклористика"
- Вопросы вступительного экзамена в аспирантуру
- Вопросы кандидатского минимума
ПРОЕКТЫ
- Гранты
- Информационно-справочная система
- Этнограф Петр Ефименко
- Устная история
Архангельского
Севера в фольклоре - Пинежские свадебные
и игровые песни - Электронный атлас
"Традиционная культура
Пинежья"
- Мультимедийный каталог традиционной культуры Русского Поморья
ПУБЛИКАЦИИ / Народные культуры Русского Севера. Фольклорный энтитет этноса. Выпуск 2: Материалы российско-финского симпозиума (Архангельск, 20–21 ноября 2003 г.) / Отв. ред. В.М. Гацак, Н.В. Дранникова. – Архангельск: Поморский университет, 2004. – 248 с.
Лурье М.Л., Разумова И.А. Структура исторической памяти в устных нарративах и высказываниях жителей двух коми-ненецких поселков Ненецкого автономного округа
В июле–августе 2002 г. в составе комплексной экспедиции Государственной полярной академии в Большеземельской тундре авторы этой статьи работали в двух населенных пунктах сельского типа, административно подчиненных Ненецкому автономному округу, – поселках Харута и Хорей-Вер, расположенных соответственно на реках Адзьва и Колва. Оба поселка как относительно крупные населенные пункты существуют с 1930-х гг., тогда как первые оседлые семьи появились здесь в период 1890–1910-х гг. Современная этнокультурная ситуация в поселках в значительной степени определяется особенностями заселения и освоения данной территории. Северные коми (ижемские оленеводы) стали частично обитать на одной территории с ненцами во второй половине XIX века. История межэтнических контактов в обследованных поселках выстраивалась как тесное культурное взаимодействие колвинских ненцев и ижемских коми. Последние активно осваивали берега крупных рек Большеземельской тундры с конца XIX века. На протяжении столетия активно заключались смешанные браки. Таким образом, историко-культурная динамика межэтнических контактов на данной территории может быть определена как движение от ситуации культурно-хозяйственного симбиоза двух этносов к их почти полной обоюдной ассимиляции. Со второй половины ХХ века, в связи с особенностями государственной национальной политики того времени и активизацией промышленного освоения Большеземельской тундры, повлекшего за собой приток специалистов из городов, к сложившейся этнокультурной ситуации добавилась третья, русская составляющая, до этого времени выраженная весьма слабо.
Предметом нашего исследования является историко-культурная память сельского сообщества и его отдельных семей. По мнению специалистов в области устной истории, воспоминания людей – это неотъемлемая составляющая понятия “идентичность”. Мемораты не носят случайный характер, но являются частью определенным образом организованного набора воспоминаний, который служит для создания необходимого образа рассказчика4. Если же речь идет о коллективной, а не сугубо “автобиографической” истории, то создается, в первую очередь, образ места и локального сообщества. В настоящее время на материале многих устных и письменных традиций доказано, что исторический нарратив ориентируется на восприятие пространства и его ценностную стратификацию.
Исследование структуры исторической памяти в устных нарративах и высказываниях местных жителей носит заведомо междисциплинарный характер. В частности, неизбежно и органично сопряжение фольклористической и социологической проблематики, поскольку функционирование и значение нарративов обусловлены, как минимум, двумя обстоятельствами социального характера: 1) нарративы используются для осмысления опыта прошлого и придания ему значений; 2) они представляют собой наиболее удобный ресурс коммуникации2.
Детализация прошлого (селективность коллективной памяти), выстраивание последовательности событий (абсолютная и относительная хронология, периодизация) определяются, по А. Портелли, тремя функциями воспоминаний (меморатов): 1) символической (центральный символ объединяет остальные и находит для них собственные символически адекватные контексты); 2) психологической (осуществляется психологическая адаптация к событию и контексту); 3) формальной (событие сдвигается так, чтобы адекватно маркировать время; большинство жизненных историй связано с определенным периодом)3.
Из этих положений мы, главным образом, и исходили при анализе материала. Кроме того, в свете поставленной задачи обретают актуальность также вопросы, связанные со спецификой соотношения типа текста с характером репрезентации исторического знания. В частности, мы опирались на идею Э. Бенвениста о различии повествований, рассказываемых “как история” и “как дискурс”. В первом случае события, которые имели место в некоторый момент времени, репрезентируются безотносительно к рассказчику. Во втором случае рассказчик уделяет внимание собственно рассказыванию, ощущает аудиторию и пытается определенным образом на нее воздействовать.
Существует несколько временных моделей, коррелирующих с этносоциальными и культурно-историческими параметрами самосознания сообщества. В нашем случае, в частности, можно утверждать, что конструирование истории происходит с ориентацией на разные шкалы времени:
1) макроисторическую («общенациональную», в частности, «школьную», официальную ее версию); 2) этническую; 3) локальную; 4) семейно-биографическую.
При этом необходимо отметить, что “макроистория” отнюдь не всегда соответствует “этнической истории” (это очевидно, в первую очередь, при изучении культуры и исторической памяти нетитульных этносов) и “локальной”; кроме того, на любую временную шкалу накладывается “семейно-биографическое” измерение, что можно считать вполне доказанным, благодаря исследованиям в рамках биографического метода.
Представляется, что специфика того или иного сообщества (или субъекта-носителя культурного опыта) и его идентичность связаны с тем, в каком соотношении находятся эти временные модели, какая является ведущей, какие очевидно отступают на периферию. Кроме того, всегда есть временная модель, соответствующая референту и репрезентирующая его “житие” по традиционной нарративной схеме (начиная с этиологического сюжета). На каждой из отмеченных шкал можно отметить измеримые параметры: глубину абсолютной и оперативной памяти сообщества (индивида), показатели событийности, периодизацию и др.
Поскольку нас интересовала в первую очередь этнолокальная идентичность, связанная со степенью и характером означивания прошлого, вопросы (проекцией которых всегда оказывается текст) ориентировались на историю местности.
Прежде всего, отметим, что локальная память обследованных сообществ закономерно оказывается тесно связанной с семейной. Это – следствие относительной молодости поселений, при которой граница оперативной памяти родственной группы соответствует границе памяти локальной. История семьи начинается с переселения, и оно прямо или косвенно ассоциируется с первопоселением, поскольку глубина исторической памяти ограничена историей места. Соответственно, единственный сюжетно оформленный нарратив – предание о заселении места. Он существует либо в рамках семейной традиции (“автобиографические” нарративы), либо со ссылкой на семью потомков первопоселенцев (“биографические”).
В этом смысле чрезвычайно показательны основанные на устной семейной традиции предания о первопоселенцах (Каневы в Харуте, Паньковы и Беляевы в Хорей-Вере), записанные нами от их прямых потомков и воспроизводящие одну и ту же схему: не имеющий достаточного пространства для деятельности на родине, ижемский коми с семьей переезжает в дикое место, отстраивается, заводит хозяйство, взрослые дети вступают в браки и отделяются, вокруг начинают селиться другие семьи, и к 1920–1930-м годам возникает самостоятельный небольшой поселок:
Отец хорошо подробно рассказывал. Дед, вот, вернулся со службы. Его где-то двадцать пять лет, его не было. Вернулся со службы. Не мог добиться ни своей земли, которая у него была, и дома, тыкался-мыкался два года, ничего не мог добиться и вот сюда переселился. В Ижме тесно. Вот. И дед, значит вот, который поселился, раньше лет на двадцать, тоже из-за того, что у них было много братьев. Наследство все поделили, вроде уже и мало достается, вот он, как лютый охотник, он уже проявил в Ижме себя, переселился сюда. Вот единственная причина. И вот, то, что поселения, вот, в разброс, значит вот, за километров десять, двадцать, сорок поселение от поселения, это очень даже было рационально. Действительно, угодья, не мешали друг другу. И для рыбной ловли, и для охоты (В.К., пос. Харута).
Локальными типами предания являются и сюжет о первопоселенце и его роде (представленный в приведенном тексте и закономерно перерастающий в дальнейшее повествование о значении рода и его представителей в истории местности), и сюжет о двух первопоселенцах и их семьях, организованный семантикой конфликта/контакта. Приведем две иллюстрации преданий второго типа, записанных от потомков конфликтовавших семей.
1. < Когда примерно это было, в какие годы?>
– Ой-да, знаю дак… В двадцать девятые или какие…Раньше, раньше… Двадцать седьмой?... Раньше ещё.
<А известно, кто были первые поселенцы?>
– Известно, все тогда. Дедушка тут у меня первым был. Паньков. Потом Беляевы пришли сюда, по-моему. Они начали ссориться. Беляевы – за речкой. Их затопило. Они перестроили дом куда-то сюда. И два дома, две тропинки – и война: вообще зимой друг к другу не ходили (А.П., пос. Хорей-Вер);
2. < У вас и родители здесь жили?>
– Дедушка, бабушка, отец, мать. Третье, четвертое али пятое поколение, все здесь <…> Дедушка не первый. Были другие ещё. Дедушка приехал, уже два дома было.
<Как дедушку звали?>
– Василий Федорович Беляев. Дедушка-то приехал, тут кто были, но они. Ну, раньше всяко было, да и сейчас, как говорят, российские переезжают куда-то или из Чечни, типа беженцев, я не знаю. Их плохо встречают. Дедушку тоже встретили немножко холодно, можно сказать. Почему? Потому что он говорил: “Куда мне? Куда можно построиться, раз вы тут уже находитесь? Укажите, где мне можно построить дом?” Ему показали на другом берегу. Что дедушка, дедушка решительный человек был, построил два. Но он не знал одного, видимо, что, как говорится, ну, природа или как…река. Не знал реки, видимо. Ну, дедушка построился. Весна настала, дедушку залило. Вода поднялась из берегов. Дедушка, видимо, немножко… С бабушкой добро забрали, переехали сюда. Вот у нас старый дом-то стол, не то что старый, наш дом. Второй дом-то стоял на берегу реки наверху (С.Б., пос. Хорей-Вер).
Таким образом, формирование этиологического локального текста происходит посредством интериоризации сельским сообществом семейного предания. Приведенные выше тексты записаны от прямых потомков первопоселенцев, однако и другие жители на вопрос о возникновении поселений воспроизводили те же сюжеты.
Можно сказать, что этническая составляющая локального текста также частично транспонируется в производственную и семейную. С точки зрения этнического мировосприятия, преобладает эсхатологическая модель, связанная с разрушением традиционных систем жизнеобеспечения. При этом для коми органичен, скорее, адаптивный ее вариант – с акцентом на стратегиях выживания:
– <…> Никто здесь не думает о том, чтобы создать дополнительную рабочую силу, рабочие места для людей. Никто не думает. Вот так существуем.
<А как Вы думаете, перспективы у Харуты какие-то есть?>
– Можно. Но я не буду говорить, что в каком-то крупном плане возможно. Но, например, тот же цех можно было содержать и можно её и развить дальше так, что оно окупало бы себя и давало бы ещё и доход колхозу. Содержали же у нас сорок пять – сорок семь дойных коров. И было у нас в частном пользование восемь коров, а сейчас три осталось. Не привыкли. Захотели жить так же, как американцы, а работать – как русские. Вот. Так что вот можно. Значит, вот животноводство, и тоже говорят не выгодно. Конечно, не выгодно, если так вести хозяйство. А если вот предположим, пусть даже не сорок семь, не сорок пять, – хотя бы двадцать. Молока здесь не хватало бы всё равно, но если тебе жалко молоко, ну, делай ты масло. Сбывай масло. В Харуте не возьмут, в Инте возьмут, можно ведь. Могла бы и мясом, и молоком, маслом могла бы обеспечивать бы себя сама и даже сбывать, но работать надо. Работать. Обленились. Вот. И причём сейчас молодёжь-то, ну, которые лет тридцать, в расцвете так сказать сил, говорят: “Хм, сейчас мы так не будем работать, как вы”. Не хотят. И руководства нет (В.К., пос. Харута).
Для ненцев, подвергшихся ассимиляции, в большей степени характерна сугубо эсхатологическая модель времени. Заметим, что подобный когнитивный контекст сопутствует, скорее, не утрате идентичности, а ее переживанию. Это связано с тем, что процесс разрушения системы жизнеобеспечения и вытеснения этнической культуры происходил фактически на протяжении жизни двух-трех – не более поколений. И, что еще более важно, переживанию этничности способствует некоторое увеличение “символического капитала” ненцев под влиянием внешних, политических обстоятельств. Так, в последние годы, в связи с экономическими привилегиями, которыми пользуется в округе ненецкое население, ненецкая этническая составляющая стала более востребованной и престижной, что, в свою очередь, привело к повышению этнической рефлексии и создало конфликтогенную ситуацию.
В целом же, для большинства поселкового населения Большеземельской тундры характерна рефлексия собственной этнической гетерогенности, вследствие чего этническая шкала исторического времени отступает на последний план. Приведем два фрагмента наших интервью.
1.<Ваш дедушка, вот он, с Мезени, он был русский, дедушка тот?>
– Коми, коми был, коми он был.
<И бабушка коми?>
– А бабушка – ненка, ненцы. <...> И отец у меня, вот, тоже по бабской-то, он как ненецкий считался, считался (Л.Х., пос. Хорей-Вер).
2. < А священные места бывали в тундре? Такие святые, куда приходили молиться?>
– А у нас и нет. В Хорей-Вере нету вообще. У нас вообще какие-то они. Наши нет. Эти здесь хорейверские ненцы-коми, они даже то ли коми, то ли ненцы, ну, просто они. Просто, вот, то ли русские, то ли коми (А.К., пос. Хорей-Вер).
Значимость семейно-династического текста в структуре исторического метанарратива рассматриваемого сообщества определяется тем, что в целом для оленеводческих поселений характерна бригадно-клановая структура сельского социума. Особый авторитет имеют коренные оленеводческие фамилии. Отдельные фамильные наименования имеют знаковый характер для всего обширного региона, на котором, как уже было сказано, более или менее компактно проживают коми или совместно коми и ненцы. Самые известные фамилии, семьи носителей которых живут в обследованных нами поселках Харута и Хорей-Вер, – Каневы, Рочевы, Хатанзейские, Лагейские, Тэйборей, Валей и некоторые другие. Представители этих фамилий, включая молодое поколение, осознают свою укорененность на данной территории, нередко относят своих предков к первопоселенцам края. Описание оленеводческого быта прародителей присутствует во всех рассказах об истории семей. Традиционные занятия и умения определяют качества предков как культурных героев, представляют основу их жизненного проекта и династической культурной преемственности в целом. Эта когнитивная схема определяет прагматику и структуру семейно-биографиче- ских нарративов, ассоциированных, в свою очередь, с локальной историей:
– И соревнования устраивали на оленях, а щас ничего. Гонки. У нас бабушка всех опередила <...> На упряжке, у неё же… На этих, которых сама р“остила. Бугор аж на спине, до того упитанные. Болезнь-то её сронила. Если не болеет, она бы, конечно, ещё бы, ещё бы ездила, ещё столько бы работала бы. Так она ведь не отставала от молодёжи. Она их гоняла, они её боялись. Не то, что бы боялися, что она умела… как сказать слово… Надо сделать, надо ехать, надо всё. Она только посмотрит, они всё понимали. Она не то, что как-то боялись чтоб. Они знают, что о-о, бабушка должна приехать, например, если она в посёлке. Они и уборку сделают, и всё, всё, всё… и чтоб только бабушка была довольна. Чё она, у неё такой возраст, она по идее могла и дома сидеть внуков нянчить.
<До скольки она лет ездила?>
– Ой, где-то до семидесяти шести, по-моему. Да, семьдесят пять ей было, она ещё ездила два раза. Потом чё-то у неё с рукой было. Лежала. Потом опять снова поехала. Дак она весной, говорим: “Не езжай”, – говорю, – “Ну, ребята чего?! Помрёшь, дак все равно как-то они будут жить”. Нет. Она. Весна начнётся и всё – у неё эти котомки… <...> “Ну, чё, бабушка, опять собралась что ли?!” Говорит: “Ну, а как ребята без меня-то”. Всё у неё болело, сама лежит уже, полтора года лежала она. И всё до последнего она лежит, и всё – в каком месте они находятся, да как олени, всё душа болела. Сейчас же в посёлок некоторые приедут беззаботные попить и всё. Выпили и забыли про всё (Н.А., пос. Харута).
Подобные рассказы имеют значение прецедентных текстов в нарративах о прошлом и настоящем. В устных текстах о прошлом семей обращает на себя внимание совмещение различных оценок: идеализации оленеводческого быта (преимущественно в высказываниях людей старшего возраста) сопутствует описание его “суровости”, тяжелых условий, касающихся, прежде всего, женщин и детей (в рассказах представителей среднего поколения). Обе оценки, воспринятые от старших, совмещаются в рассуждениях молодых информантов. Так, после замечаний о том, что “раньше были большие стада оленей, и предки жили зажиточно”, “чум – самое универсальное средство сохранения тепла и жилья”, “лепешки на оленьей крови – это самое вкусное, что может быть, и вообще оленья кровь – это очень полезно для здоровья” и т.п., – собеседники нередко переходят к тому, что “труднее всего было очень маленьким детям – до года. Женщины рожали в очень суровых условиях: зимой в чуме, а летом на улице. И потом о малышах заботились не сами родители, а его (малыша) старшие сестры и братья” и т.п. (из высказываний жителей шестнадцати-восемнадцати лет). Вполне типично то, что людьми молодого и среднего возраста, адаптированными к условиям оседлого поселкового быта и отчасти – к городским реалиям, многие элементы непроизводственной сферы оленеводческой культуры воспринимаются в качестве “пережиточных” (этнографических, дистанцированных во времени), неприемлемых, с точки зрения современного нормативного существования человека. Данная оценка характерна для человека, принадлежащего к культуре городского типа с ее разделением на “труд” и “досуг”. Для представителей традиционной культуры не типично ни такое восприятие жизненного ритма, ни отношение к жизнеобеспечивающей деятельности как к работе, т.е. вынужденной необходимости:
– Ненцы не осознают того, не только ненцы – и коми, и русские, которые вот в оленеводстве. Они не осознают того, что они живут-то вообще-то в экстремальных условиях. В экстремальных, там же, знаете, они месяцами [не моются]. Ну, моются иногда в чуме так это: разогреют воду так это, умоются, потрут друг друга – всё. Это одно. С другой стороны, вот, особенно весной и осенью, когда и дождь, и снег, и всё сыро, и ничего нигде не просушишь. Одежда вся сырая и не просыхает. И в чуме прохладно, и на улице хлещет и дождь, и снег, вот. А они как будто и ничего, потому что это повседневная. Они это как будто не замечают. А на это я обратил внимание ещё в детские годы. На самом деле, вот, мы-то ещё живём в посёлке в домике, укроемся и ладно, пурга или там дождь, а они ведь на самом деле. Понимаете, что значит каждый день сырая одежда, и не просушишь, и холодно. Ко всему привыкли.
<Может, это как-то передаётся уже по крови?>
– Безусловно. Безусловно, это всё передаётся. Привычка с детских лет, с молоком матери привычка эта впитана. Они воспринимают это как должное. Даже не должное, об этом даже не задумываются. Вот так живут (В.К., пос. Харута).
Вместе с тем тексты “о прошлом и настоящем” выстраиваются в соответствии с общим известным каноном, по которому время разделяется на “досоветское”, “советское” и “настоящее” с более или менее типовыми оценочными характеристиками.
Вот, и знаете, в конце XIX – начале XX века оленей в Большеземелье было ничуть не меньше, чем в самые процветающие годы Советской власти в 70-е годы, ничуть не меньше. Вот здесь в нашей местности.
< Сейчас поголовье сокращается?>
– О-о-й, почти в три раза.
<Почему?>
– Почему? Советская власть уничтожила тех, которые умели работать. А сейчас остались те, которые не умеют и не знают. Не умеют и не понимают. Я откровенно говорю. Честное слово, не умеют. Вот в нашей деревне я могу двух назвать только, которые могли бы самостоятельно вести хозяйство – это Василий Павлович и Иван Егорович. Вот. Больше нет, но они стары.
В целом же, соотнесение с событийной шкалой общей истории не выражено в данном регионе или, по крайней мере, специфично для подобного типа поселений циркумполярного ареала, в частности, потому что ключевые моменты национальной истории, формирующие вехи массовой исторической памяти сельских жителей, – война и коллективизация – мало актуальны для местного населения. Актуальны “оседание”, или собственно становление поселков, и “укрупнение”. Они и составляют рубежные вехи в структуре времени сельских сообществ. Проиллюстрируем сказанное отрывками из бесед с местными жителями.
1. <Вы здесь с рождения?>
– Не, в Хоседе родился. Хоседы-то не стало, сюда все переехали.
<А почему Хоседы не стало?>
– Районный центр был. Хм. Ликвидировали тоже, наверное, из-за завоза. Речка-то маленькая. Было же всё на баржах. Летом, т.е. весной завозили. Там райком комсомола, райком партии был, милиция там, Большененецкая тундра, своя газета была… Ликвидировали… Всё это, когда объединяли-то все посёлки. Всё вместе соединилось.
<Всё в Харуту?>
– Всё в Харуту.
<До этого меньше была Харута?>
– Угу. Мы приехали, вот этих домов, рядов не было. Только вот до сюда, до магазина. Тут уже лес был. Тех, на верху посёлка тоже не было. Всё расширилось потом. Это в 57-ом, вот только вот мы приехали. Старая Харута была вот там где, внизу-то. Один дом, два домика щас не знаю есть. А раньше посёлочек был (Н. Т., пос. Харута).
2. Дедушка, видимо, тоже в оленеводство ездил, а когда раскулачивали людей-то, дак они вот разъехались своими маленькими стадами. Ну вот их по двести, по триста голов тут, может, поменьше было. Ну и разъехались потом, вот так они и останавливали... остановились тут, видимо, здесь песцов было хорошо, рыба хорошо ловилась, ну вот и тут избушки построили небольшие, а потом уже домики построили, семья стала прибавляться. Домики построили. Вот так они<...>
Коми и ненцы, так, как у нас сейчас всё смешалось, все смешалось, да. Ну потом уже вот, подольше-подольше, и оленеводы появились, потом колхозы появились у нас. Это оленеводческие колхозы были <...> Я два года была здесь, немножко коровки даже это, сначала это десять коровок, потом побольше, пока дак объединились, в пятьдесят втором году, в пятьдесят втором году, в начале <...> Да у нас во время войны еще чума были, у нас в пятьдесят шестом году только стали завозить эти стандартные домики-то, новые совсем. Так-то у нас образовалось (Л.Х., пос. Хорей-Вер).
Таким образом, история выстраивается на основе следующих доминант: актуализируется сюжет раскулачивания как “рассеяния” людей и их поселения (“оседания”), а впоследствии укрупнения поселков как “собирания”.
Единственная актуализация общей истории возникает в краеведческом тексте – феномене, до сих пор практически не исследованном. В одном из поселков (Харута) есть историк-профессионал, бывший учитель истории и директор местной школы, много лет посвятивший изучению истории поселка, автор опубликованной книги “Харута” и нескольких пока неизданных краеведческих рукописей – Валериан Константинович Канев. Одновременно он является прямым потомком первопоселенца Харуты. Его устные нарративы, записанные нами в ходе нескольких интервью, не только отличаются более четкой структурированностью и литературностью дискурса, но и – что особенно важно в интересующем нас ракурсе – аккумулируют в себе историческое знание всех типов и уровней: локальное, общее, этническое, семейно-биографическое:
1. – Но знаете, вот в глубокой старости, вот XVIII век, если скажем, или начало XIX, очень много оленеводов были оленеводами постольку, поскольку охотничалии. Понимаете. Пушнина была дорогой и вот они не столько оленей содержали, сколько охотничали и рыбачили. А потом вот, это сбывали купцам, а купцы ездили… А очень большие стада, вот промышленного что ли уже воспроизводства, это ижемцы занимались. Ненцы не настолько. Среди ненцев богатых оленеводов было мало. Вот. А ижемцы имели иногда, вот тот же Рочев, родные у них, пять стадов. В этих пяти стадах работники работали, Рочевы. На родителей Рочевых. Ненцы, вот, ну, потомки у них здесь некоторые. Некоторые в других местах, некоторые. Потом вот, по рассказам отца, Яксарь Александр Герасимович, у него предки тоже имели, не знаю два или три стада, тоже богатые были. А так в основном, больше всего ижемцы были богатыми. Вот, и знаете, в конце XIX – начале XX века оленей в Большеземелье было ничуть не меньше, чем самые процветающие годы советской власти в 1970-е годы, ничуть не меньше. Вот здесь в нашей местности (В. Канев, пос. Харута).
2. – Я уже говорил, он (отец) родился в Санкт-Петербурге. Дед мой служил двадцать лет, а пять лет работал в Сестрорецком оружейном заводе. Там женился. Вот Вера Андреевна из Финляндии – моя бабушка родная. Вот. А потом они приехали в Ижму. Он, по происхождению, мой дед, ижмовец. Из Коми – ижмовец. Ну, вот приехали, а потом, значит, вот когда моему отцу было уже пять лет, перебрались сюда, в Харуту. В Харуту – это 1892 год. Ну, в книжке написано. И вот он (отец) здесь вырос, всех знает, всё знал.
<А чем он занимался сам?>
– Он? Сам рыбак-охотник. Здесь как вырос. Чем и занимались всё население. Вот. После службы уже революция. Ну, как все примкнул тоже, значит, к социал-демократии. Вот. Это ещё в 910 году. Вот. … Там организовали советскую власть. Его пригласили туда, а он имел документ на руках – “Сочувствующий большевикам”. Такое было у него удостоверение – “Сочувствующий большевикам”. Он ещё не большевик, а “сочувствующий большевикам”. … Между прочим, потом Сергей Константинович Минин в 917 году после Февральской революции ему и дал документ. Вот, значит, “Сочувствующий большевикам”. И отпустил его на Печору, на родину. Вот приехал сюда. Очень интересное событие, конечно, – поездка за хлебом в Полянино. Ну, голодали же население. Вот в двадцатые годы там. Да в восемнадцатом году снабжение было перебито. Перебито в каком смысле. Ну, это купцов, значит, потихонечку убрали старинных. Советская власть не любила их. А сама Cоветская власть тоже не могла снабжать как следует. И в восемнадцатом году в Петруне такая ситуация создалась, что стали есть, ну по-коми называют “ярцо” – это болотный мох. Перемалывали там… там с разными вещами значит, с травой какой-то там, вплоть до опилков. И из них пекли хлеб. Люди стали пухнуть, многие заболевали и умирали. Вот. Ну и зимой, значит, где-то там после Нового года, кажется 18 года, вот из Петруни снарядили экспедицию. Экспедицию, вот, за хлебом. На оленях, вот. Да, там была земская управа. И земская управа уже сменила, значит, волостное правление. Это как Советская власть. Вот. Ну поехали. И вот отец, как-то он ещё догадался, кроме документа от Советской власти оформить документ и старой власти. Поскольку неизвестно было, какая власть за Уралом. Вот. Вот это ему и помогло. Если бы они приехали с документом только Советской власти, то хлеба не привезли бы и, наверное, их бы тоже… Оказалось, там Белая власть. Ну вот таким образом они получили хлеб и привезли в Петрунь. До весны, значит вот, население продержалось на этом хлебе. То, что привезли. Вот такая, такой случай (В. Канев, пос. Харута).
В рассказах односельчан сам В.К. Канев предстает едва ли не главным персонажем местной истории. Варианты изложенных им сюжетов мы записывали от харутинцев разного возраста, включая молодых. Приведем фрагмент интервью с восемнадцатилетней харутинкой.
– Скоро будут ремонтировать сцену, ступеньки у входа, – к этому, к стодесятилею Харуты. Но это не точно, сто десять лет или девяносто лет, потому что в Сыктывкаре, в каком-то историческом документе первое упоминание о Харуте было в 1908 году, а если в 1908, то тогда в 2008 ему будет 100 лет. А Валериан Константиныч говорит, утверждает, что Харуте в этом году 110 лет. И, в общем, еще точно не ясен вопрос, будут ли справлять стодесятилете Харуте.
<А столетие справляли?>
– А не ясно, когда первое упоминание о Харуте. Потому что предки Валерьяна Константиныча были первооснователями этого поселка. И это ижемские рыбаки, оленеводы… Нет, не оленеводы, – рыбаки. Или даже купцы… Они, в общем, приехали сюда на больших лодках, построили сначала баню, потом сарай, постепенно от Ю-Вома Харута расползлась по этой части поселка (А. Х., пос. Харута).
Рассказчик с полным основанием ссылается на известного и уважаемого земляка как на главное действующее лицо истории поселка и носителя авторитетного и истинного исторического знания, равноценного институциализованным его формам (учебнику, документу и т.п.). В целом для сельского сообщества характерно разграничение категорий “история” и “прошлое” (в этом мы солидаризируемся с наблюдением М. Хаккарайнен, сделанном на материале Приладожской Карелии). На просьбу рассказать о прошлом информанты достаточно легко воспроизводят тексты о “раньше” и “теперь” или тексты, связанные с семейно-биографическим опытом (а чаще совмещающие эти аспекты). Что же касается вопросов об истории села, то за ответом на них, скорее всего, посоветуют обратиться к знатоку, специалисту, учителю и т.п. Собственно история оказывается экспертным знанием, носителями которого являются посвященные лица.
Примечания
1 Vansina J. Oral tradition as history. Wisconsin, 1985. P. 8.
2 Johnstone B. Stories, community and place: narratives from middle America. USA, Library of Congress Cataloging-in-Publication Data, 1990. P. 5.
3 Portelli A. The Death of Luigi Trastulli, and other stories: form and meaning in oral history. N.-Y., 1991. P. 26.
1999-2006 © Лаборатория фольклора ПГУ
2006-2024 © Центр изучения традиционной культуры Европейского Севера
Копирование и использование материалов сайта без согласия правообладателя - нарушение закона об авторском праве!
© Дранникова Наталья Васильевна. Руководитель проекта
© Меньшиков Андрей Александрович. Разработка и поддержка сайта
© Меньшиков Сергей Александрович. Поддержка сайта
Контакты:
Россия, г. Архангельск,
ул. Смольный Буян, д. 7
(7-й учебный корпус САФУ),
аудит. 203
"Центр изучения традиционной культуры Европейского Севера"
(Лаборатория фольклора). folk@narfu.ru
E-mail:n.drannikova@narfu.ru
Сайт размещен в сети при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований. Проекты № 99-07-90332 и № 01-07-90228
и Гранта Президента Российской Федерации для поддержки творческих проектов общенационального значения в области культуры и искусства.
Руководитель проектов
Н.В. Дранникова
